В течение десяти дней царит полная анархия — настоящая преисподняя на земле… нам приходится наблюдать, как у бедняков забирают их последнее имущество — последние деньги, последние одеяла (а погода стоит морозная), у бедного рикши — его повозку. Тысячи разоруженных солдат, искавших убежища вместе с многими сотнями невинных гражданских, забирают на твоих глазах, чтобы расстрелять или потренироваться на них, протыкая штыком; как тысячи женщин стоят перед тобой на коленях, истерически плача и умоляя спасти их от охотящихся на них зверей; и ты стоишь и не можешь ничего поделать, в то время как сорван и десятки раз осквернен твой флаг, твой дом разграблен, а город, в который ты пришел, чтобы помочь ему, и организацию, которой ты собирался посвятить свои лучшие годы, не спеша и методично пожирает огонь. Подобного ада я не видел еще никогда (Джордж Фитч, 24 декабря 1937 года)
поведение японцев во время Второй мировой войны — не столько вина опасного народа, сколько опасного правительства в уязвимой культуре в тяжелые времена, способного внушать извращенные идеи тем, кому говорят иное их человеческие инстинкты
Часто высказывалось предположение, что те, кто имел меньше всего власти, зачастую оказывались наибольшими садистами, получив право распоряжаться жизнью и смертью тех, кто стоял еще ниже их в иерархии, и порожденная этим злость внезапно находила выход, когда японские солдаты отправлялись за границу. В чужих землях или колонизированных территориях японские солдаты — представители императора — наслаждались огромной властью над местным населением. В Китае даже самый ничтожный японский рядовой считался высшим по отношению к самому могущественному и прославленному местному жителю, и легко понять, каким образом годы подавленной злобы, ненависти и страха перед начальством выплеснулись в неуправляемое насилие в Нанкине. Японский солдат вынужден был молчать, пока его командиры поступали с ним так, как им хотелось, а теперь он мог поступать с китайцами так, как хотелось ему самому.