Часто приезжала и мать. В шляпе и кринолине, нарядная. Привозила мне виноград, апельсины. Но запрещала мне давать есть много и сама привозила только суп-желе, зернистую икру. Доктор не велел меня кормить, так как у меня был сильный жар.
Но когда мать уезжала, то моя няня Таня говорила:
— Так касатика (это я — касатик) уморят.
И мне давали есть жареного поросенка, гуся, огурцы, и еще из аптеки приносили длинную конфету, называлась «девья кожа», от кашля. И все это я ел. И «девью кожу» от кашля без счета. Только Таня мне не велела говорить матери, что меня поросенком кормят, и про «девью кожу» ни гугу чтоб. И я ни за что не говорил. Я верил Тане и боялся, как говорила ее сестра Маша, что, не евши, меня уморят совсем. Это мне не нравилось.
Владимир Аркадьевич не один раз вел разговор с Саввой Ивановичем Мамонтовым. Он хотел его назначить управляющим Московских Императорских театров, но Савва Иванович не соглашался и не шел в театр.
— Почему? — спрашивал я Савву Ивановича.
— Нет, Костенька, — говорил мне Савва Иванович, — поздно, старый я. И опять сидеть в тюрьме не хочется...
Лилось и вино, играли чувства!
Но, боже мой, как странно все и непонятно в жизни! Зачем все эти тайны? Какое огромное в них величие. Чувствую, но не постигаю, и сердце полно недоуменной любви
Еще случай... В залах прекрасной школы нашей стояли античные статуи — гипсовые копии Венеры Милосской, Аполлона Бельведерского, Лаокоона, Германика, Вакха, Дианы, Гладиатора, Гермеса и других. И все они — как есть голые...
Это показалось нашему мужу науки не совсем приличным. Прежде, в Элладе, все это ничего, ну а теперь, в Москве, хотя, конечно, они и гипсовые, да все же нехорошо как будто...
И вот позвал новый директор мастеров-штукатуров, заказал им виноградные листья и в одну ночь все незаметно исправил: антики украсились листьями — Аполлон, Лаокоон с сыновьями и даже Венера — все прикрылись листьями.
Серов чистил палитру на столе и как-то про себя сказал:
— А жутковатая штука.
— Что жутковато? — спросил я, ложась на тахту.
— Деревня, мужики, да и Россия...
Мы замолчали. Уже стояла губокая ночь.
может быть мерзей каменного тротуара с тумбами, пыль, какие-то дома, окна скучные. Не так живут. Надо же всем жить около леса, где речка, огород, частокол, корова, лошади, собаки. Там надо жить. Как глупо. Дивные реки России — какая красота. Какие дали, какие вечера, утро какое. Заря всегда сменяется, все для людей. Там надо жить. Сколько простора. А они — вот тут... где помойные ямы на дворах, все какие-то злые, озабоченные, все ищут денег да цепей — сказал я, вспомнив «Цыган» Пушкина.
у... Тихо журчал ручей — и светлое журчание его напоминало мне о прошедшем прекрасном, о мысе Доброй Надежды...
высокое... Музыка разве правда? Это чувство. Вот, да, да... Федотов — «Вдовушка» — одна правда, ноктюрн Шопена — другая, Микеланджело — третья.
Вот, да, да... А так это вот — ничего не стоит, — показал он на этюды. — Говорят так: правда в живописи. Левитан ищет правды, вот и он, — показал он на меня. — А разве друг мой Шумский, артист Малого театра, как играет — наслажденье, восторг, правильно, верно жизни, — не ищет правды? А есть еще другая правда — эстетическая. Это корона искусства... Вот я слышал, когда пел Рубини — итальянец. Какая это правда, что стоит! И чувствует душа, и ныне чувствует