Возвращаться к себе он не хотел, как не хотел носить свой старый потрепанный костюм, весь в пятнах, неглаженый, — он и новый-то был не очень хорош.
Вспомнил тот вечер и, скорее всего, рассказал мистеру Гринлифу, какой Том умница, какая у него светлая голова, какой он щепетильно-честный и что он просто рвется оказывать услуги. Все это было не совсем так.
Неаполь есть Неаполь! Бог с ней, с едой. Выпитое вино настроило Тома на снисходительный лад.
Он вспомнил, как вскоре украл в булочной буханку хлеба и дома съел ее целиком, думая о том, что мир задолжал ему не только эту буханку, но и много чего еще.
Улицы точно вены, а люди — циркулирующая по ним кровь.
Дикки стал ему вдруг чужим, словно они и не были друзьями и вообще не знают друг друга. Эта горькая правда поразила его, но правда была и в том, что все те, кого он знал, были далеки от него, как далеки будут и все те, кого он узнает в будущем, и в этом он будет убеждаться снова и снова, но, что всего хуже, какое-то время ему будет казаться, будто он знает человека, и будет думать, что у него с этим человеком много общего, тогда как на самом деле так и не узнает его.
то и дело приглашала его домой, и как-то само собой подразумевалось, что сам он не будет приглашать ее ни на ужин, ни в театр и не станет делать с ней ничего такого, что обыкновенно ожидают от молодых людей. Приходя к ней на ужин или на коктейль, он не приносил ей ни цветов, ни книг, ни сладостей — этого от него и не ждали, — но иногда дарил ей какой-нибудь маленький подарок, потому что ей это очень нравилось.
— Я очень люблю, — поделился Дикки с Томом, когда они ходили по галерее, — сидеть за столиком и смотреть на проходящих мимо людей. После этого и на жизнь смотришь как-то по-другому.
Страха он не испытывал, но чувствовал, что перевоплощение в Томаса Фелпса Рипли — одно из самых печальных событий в его жизни.
Как бы там ни было, у нас дармовая дорога плюс впечатления. — Он вынул из карманов несколько контрабандных пачек сигарет «Лаки Страйк», которые только что купил у уличного торговца для Дикки. — Что скажешь?
— По-моему, отличная идея. В Париж — в гробу!