В полдень часы переворачиваются, время чуть ускоряется, и жизнь уже не так интересна. А с восьми до двенадцати – то что надо: чувствуешь перспективу.
Они нам должны не за то, что они у нас сделали. Они должны за то, что мы у них не сделали.
Часам к десяти погода испортилась, снег сыпался необычайно густой и мягкий – наверху опять отстреливали ангелов.
Однако в этой обычности, в полуденной протяженности июньского воскресенья я вдруг неожиданно остро увидел птиц, сидевших на пушистых тополях в непривычных количествах; непонятное подрагивание воды в лужах; мальчишку, выронившего пряник и отчего-то смотревшего в небо, щели в беленых стенах.
Лечить это, особенно в наших условиях, никак нельзя, так что надо просто жить аккуратнее.
Ковалец начал злиться. Он быстро злиться начинает. Раньше работал плотогоном, любит поорать, умеет, а матерится так, что неосторожные комары замертво падают еще на подлете.
Есть же люди с фотографической памятью: утром увидят газету в ларьке, вечером лягут в раскладушку и читают по памяти…
В свое время я наделал в нем дополнительных дырок почти до половины, отчего ремень оборачивался вокруг меня ровно два раза. Удобная была вещь. Особенно спать хорошо: затянешь поплотнее, на пузо под пряжку тетрадку засунешь – и есть ночью вроде как неохота.
– Я считаю, что все еще не закончено, – сказал я. – У нас с немцами. И никогда не будет закончено. Каждый немец, пусть он через сто лет родится даже, каждый немец нам должен.
– Ну да, за то, что они у нас тут сделали…
– Совсем нет. Они нам должны не за то, что они у нас сделали. Они должны за то, что мы у них не сделали.
Они нам должны не за то, что они у нас сделали. Они должны за то, что мы у них не сделали.