Запомни, если не можешь уйти первым, не отпускай».
мне хотелось бы, чтобы люди не чувствовали одиночества, ненужности и страха от того, что им предстоит в этом жить.
Кто никогда не боялся темноты, не в состоянии понять чувство животного, бесконтрольного страха, которое полностью затуманивает сознание и застревает острым колом в горле. Словно нечто огромное, всемогущее и злое обволакивает тебя со всех сторон, раздирает на части тело, отнимает разум, глоток за глотком вытягивает душу.
– Против собак только один верный способ есть, – в привычной манере заметил Марков. – Увесистый камень.
– Есть еще один, – подал голос Амелин. – Когда на меня однажды напала стая бродячих собак, я врубил плеер на полную мощь. Они сначала оторопели, а потом как завоют дружно. Так вдохновенно, что до меня им не было никакого дела. Это они так на «Апокалиптику»[13] отреагировали. Виолончель – душераздирающий инструмент.
– Можешь бить меня в любое время, когда тебе захочется. Но других не трогай. А то в один прекрасный день найдется тот, кто даст сдачи. И тогда ты узнаешь про боль гораздо больше, чем тебе хотелось бы.
Да ладно тебе, – сердито фыркнул Якушин. – Что ты как Марков? Животное – это животное. Люди запариваются «за что?», «почему?», «справедливо – несправедливо», а у зверей такого нет. Они просто знают, что могут умереть, и все.
– Между прочим, – неожиданно оживился Амелин, и его черные глаза азартно заблестели. – Именно этого они и не знают. Может, чувствуют что-то, но не осознают. Это, кстати, и отличает их от нас. Они живут, чтобы жить, а мы – чтобы умереть. Ведь только осознание конечности жизни рождает вопрос о ее смысле. Если бы животные знали, что сдохнут в один прекрасный день, мы бы регулярно встречали в лесу повесившихся белок или утопившихся зайцев. Но они не знают. Поэтому у них есть счастье, а у нас его нет
Настя говорила, как полнейший ребенок, не только из-за всех этих сказок, а потому, что думала, будто жертвы кто-то может оценить.
– Так нельзя, ты должна себя уважать. Пусть твой принц сам за тобой приходит, ползет по снегу или прыгает через огонь. Пусть докажет, что ты ему нужна. Пусть сразится с драконом и освободит тебя. Только тогда ты с полным правом будешь варить ему борщ всю оставшуюся жизнь.
– У вас с Сёминой какие-то крайности. У нее все кошмар, у тебя – розовые очки.
Петров мило вскинул брови:
– Это не очки. Я просто не хочу видеть одно снежное уныние. Вот ты заметила эту рябину? Наверняка нет. А посмотри, какая она красивая. Пускай ее совсем немного, но она же есть. Алая, яркая, сочная. Этакий маркер, напоминалка о продолжающейся жизни. Типа, зима не навсегда, и все такое. Вон, видишь, птицы тоже так думают.
Новое поколение больше не читает ничего, кроме чатов и соцсетей. Оно не создает, а лишь потребляет. Оно фотографирует только себя и свою еду, его песни и стихи не про цветы, солнце и небо, а про секс, наркотики и уход из этого мира. Оно не смотрит друг другу в глаза, не держится за руки, не сострадает и не любит.
– Ты же, Влад, добрый. Помню, в детском саду как-то принес коробку карандашей, двадцать четыре цвета, и все подходили к тебе, прося дать карандашик, потому что детсадовские были все сточенные и погрызенные, а у тебя новенькие и блестящие. И ты давал. Каждому! Так что потом у самого только коробка осталась. Все дети стали рисовать, а ты сидел один, смотрел на них и ни капли не обижался. Не знаю почему, но мне очень запомнился тот момент. Я тогда еще подумал, что вот это и значит быть добрым.
Герасимова прямо физически передернуло:
– А теперь я недобрый. Потому что задрало всю жизнь без карандашей оставаться.