Ширер спорил с идеей, которую приписывал многим американским либералам, о том, «что нацизм – это форма правления и образ жизни, неестественный для немецкого народа, к которому их принудила горстка фанатиков, оставшихся после прошлой войны». Он отмечал, что нацисты при свободных выборах никогда не набирали большинства голосов – хотя набирали немало. «Но в последние три или четыре года нацистский режим начал выражать нечто, очень глубоко сидящее в немецкой натуре, и в этом смысле он действительно является представителем того народа, которым правит». В отличие от других национальных государств в Германии не было «баланса», как он выражался, а внутренние противоречия и обиды заставляли её метаться из одной крайности в другую. Веймарская эпоха, пояснял он, была крайней формой либеральной демократии, «а теперь они бросились в крайнюю форму тирании», поскольку в хаосе двадцатого века им оказалось слишком сложно «думать и принимать решения как свободным людям».
е бежали или попали за колючую проволоку концентрационных лагерей “для их собственной безопасности”…» После этого он у
Гитлер горько жаловался, что американский президент «хочет править миром и лишить нас всех места под солнцем… Каждый раз, когда я протягивал ему руку, он отшвыривал её». Он обвинял Рузвельта в том, что тот пытается удерживать Британию в войне, а Хасс чувствовал, что по мере того, как его собеседник распаляется, рассуждая об этой воображаемой враждебности, «ледяная трещина все ширится и ширится между нами». Хасс писал, что именно тогда он понял, отчего Гитлер так ярится. «Могущественный Гитлер из нацистского рейха, из Европы с новым порядком инстинктивно и глубоко боится президента Франклина Д. Рузвельта из США»
Хасс прошел следом за Гитлером по лесной тропинке, и нацистский лидер внезапно разыграл именно ту сцену, которую Ширер ранее использовал для описания немецкого характера. Гитлер заметил белку и вытащил из кармана мешочек с орехами. Он приблизился, протягивая орехи, «мягко, с полуулыбкой на румяном лице», описывал это Хасс. Белка смело прыгнула на протянутую руку, к удовольствию Гитлера. Когда она подхватила орехи и ускакала, он сказал:
– Ja, если б только весь мир мог просто заниматься своими делами, как эта белочка.
Это привело Ширера к теории «двух характеров» у немцев. «Как индивидуум, он может кормить белок воскресным утром в зоопарке. Он может быть добрым и сочувствовать. Но объединившись в толпу с остальными немцами, он может преследовать евреев, пытать и убивать других людей в концентрационном лагере, массово бомбить женщин и детей, без особых оправданий просто захватывать земли других народов, вырезая их в случае сопротивления и порабощая их».
Когда Альянс бомбил немецкие города, особенно старые исторические вроде Гамбурга, он изрядно сомневался в том, что эти разрушения были оправданны. «Но Берлин мне было не жалко, – писал он. – Это уродливый старый город, в котором, как мне кажется, накопилось слишком много зла. Он не заслуживал ни сожаления, ни печали, когда его разбивали, как вертхаймские рояли».
Это правда: военные лишения очень чувствовались, и Кеннана поражало, как люди «внутренне очень сильно устранялись от претенциозных заявлений режима». Но он также отмечал, что «жизнь продолжалась, как могла, пусть и в трудных военных условиях». Рассел также сообщал о том, что война не вызывает у народа энтузиазма, и добавлял: «Однако Германия у меня на глазах работала, жила, крепла». Другими словами, мечты американцев далеко за морем о том, что немцы вот-вот поднимут восстание, были всего лишь мечтами
На следующий день он стал размышлять о том, что «немцы живут в своем, совершенно отдельном мирке». Немецкие газеты пестрели заголовками вроде: «Польша? Осторожно!» и «Варшава угрожает бомбардировкой Данцига: невероятное обострение польского безумия».
«Кривейшее искажение истины, но работает, – писал Ширер. – Вы можете спросить: не могут же немцы на самом деле в это верить? Так поговорите с ними. Очень многие верят».
Он отмечает, что этот немец, ранее бывший противником новой войны, «сегодня пришел в ярость при одном упоминании поляков и британцев», и этому явно способствовали нападки Гитлера и на тех и на других. В его дневнике есть пересказ этого напряженного разговора.
Он заорал:
– С чего это бритты лезут в данцигские дела и угрожают войной, когда Германия собирается вернуть свой город? С чего это поляки [именно так!] провоцируют нас? У нас что, нет прав на наш родной Данциг?
– А на чешский город Прагу они у вас есть? – спросил я. Он примолк. Не отвечал. Смотрел таким характерным немецким пустым взглядом.
– Почему поляки не согласились на щедрое предложение фюрера? – начал он снова.
– Потому что боятся новых Судетов, капитан.
– Хотите сказать, они не доверяют фюреру?
– После 15 марта – не особо доверяют, – сказал я, предварительно оглянувшись, не подслушивают ли нас, потому что говорил я святотатственное. Он снова посмотрел на меня пустым немецким взглядом.
Другими словами, он начал полагать, что администрация Рузвельта напрасно считает Германию главной угрозой Европе. «Я был убежден, что ищущая свой Lebensraum Германия не угрожает Западному миру в той степени, как мировой коммунистический заговор с центром в Москве».