мои собственные боль, ярость и беззащитность. Всё могло быть иначе, но они сами сковали мне меч против себя же самих, закалили этот меч и подвесили к моему поясу.
Неужели все взрослые сволочи вырастают вот из таких головёнок с белёсыми хохолками и ладошек размером с цветок шиповника? Немыслимо…
Любят люди бояться, особенно когда проблемы не у них
Любят люди бояться, особенно когда проблемы не у них.
он грохнулся в обморок, когда увидел Оскара, выходящего из зеркала. Господи прости…
Оскар, гадюка могильная, улыбнулся ему во все клыки.
– Тебя очень удобно любить, Дольф. Ты собираешь любовь по крошкам, как золотой песок: боишься дышать над каждой крупинкой, боишься её потерять так, как, наверное, больше ничего не боишься… ты так льстишь этим, неописуемо…
– Судя по тому, что пишут в романах, – говорю, – так бывает всегда.
– В романах пишут ложь – разве ты не знаешь?
– Знаю. Но все верят.
– Дольф, прошу тебя, не дай им всё забыть! Вот о чём я хотела сказать. Гроза или ураган – это страшно, но это выход, когда всё вокруг тихо гниёт!
потихоньку с помощью Бернарда весь двор разделил на настоящих врагов, пассивных врагов и недоброжелателей. Друзей у меня не было: Бернард утверждал, что обо мне никто не говорит хорошо за глаза, и я знал, что он прав. Я не питал иллюзий – общее пугало, некромант, выродок, урод, проклятая кровь – и только собирался принять меры, чтобы не подвернуться под яд или нож до того, как Та Самая Сторона начнёт выполнять обещание.
Я ещё не понимал, что обещание уже потихоньку выполняется…
А Розамунда, несмотря на все наши тошные усилия, никак не становилась беременной – и батюшка, если я случайно попадался ему на глаза, орал на меня. Проклятая кровь, не угодно ли, мёртвое семя, какой я мужчина, чем мы занимаемся, я буду виноват, если род пресечётся. Через некоторое время я все эти перлы уже мог наизусть цитировать – но мне тут было ничего не изменить. Розамунда мне тоже говорила: «Вы же понимаете, что должны?» – будто моё понимание что-то решает.
Предполагалось, что я терзаю Розамунду своими нечистыми страстями. На самом деле я отрабатывал супружеский долг, как мужик – барщину, не становясь ближе к жене ни на ноготь: теперь она ненавидела меня ещё и за то, что не становилась полнее. Она была ослепительно прекрасна; я казался себе идиотом, влюблённым в алебастровую статую, каким-то грязным волшебством обученную отпускать колкости, когда этого меньше всего ждёшь.
А батюшкина свита шепталась: не дай Бог, деточка унаследует моё проклятие. И меры принимали со страшной силой: вся наша супружеская спальня была завешана ладанками из святых мест, под подушками лежала и воняла освящённая лаванда, на половине Розамунды поселился её духовник… Он даже подряжал монахов петь благословения и молитвы прямо ночью, когда я к Розамунде приходил, но это было выше моих сил. Я съязвил, что вместе с прочим нечистым сбродом святые люди изгоняют и меня, Розамунда немедленно всем это разболтала, духовник обозвал меня неблагодарным и маловерным – но хоть от молитв по ночам я избавился.
Уже хорошо.
Прошёл год, прошёл второй, третий приходил к повороту, на мою голову уже сложили все ругательства, какие знали, – но моя прекрасная
И могут ли быть равны двое – не выясняя, кто из них выше?