Попытка связать восстание в своей стране с иностранным влиянием характерна для мышления реакционных эпох. Это легко понять: куда приятнее считать, что восстание подброшено врагами, нежели вызвано ненавистью к своему любимому правительству
В третьем действии мягких эзоповских приемов уже почти нет, а изобилуют «советизмы», и именно здесь, под конец, сосредоточены целых четыре микропародии, причем весьма острых: разучивание приветствия правителю, тема «как изменилась жизнь к лучшему со времен проклятого дракона», разговор Бургомистра с Тюремщиком о «сажании», исправление истории в речи Генриха.
Можно предположить, что в результате такой конвергенции маркеров к концу пьесы ее эзоповский план будет прочно закреплен в том синкретическом образе произведения, который сохранится в сознании читателя/зрителя.
На фоне предыдущего двадцатипятилетия пропаганды «нового, подлинного, советского гуманизма», противопоставленного старому «буржуазному, христианскому лжегуманизму», на фоне высмеивания «слезливой сентиментальности» и афоризмов вроде «Жалость унижает», эзоповски прочитываются слова Ланцелота в заключение второго действия:
Эй, вы! Не бойтесь. Это можно — не обижать вдов и сирот. Жалеть друг друга тоже можно. Не бойтесь! Жалейте друг друга! Жалейте — и вы будете счастливы! Честное слово, это правда, чистая правда, самая чистая правда, какая есть на земле (с. 360).