«Страна, — писал Рабиндранат Тагор, — это не территориальное, а идейное явление»541.
Так, К. И. Миронов, первый секретарь Ямало-Ненецкого окружкома КПСС, в интервью газете «Правда» говорил: «Человеческие ценности не всегда можно перевести на язык экономических категорий. <…> Временщик подчас несет чуждую обществу психологию, потребительский подход к делу, рваческое отношение к природе»497. Возможно, он был прав: местные изо всех сил пытались доказать правительству, что надо затрачивать большие средства на создание оседлых сообществ газовщиков и нефтяников; однако на сохранение «вахтового метода» работала тенденция к «экономности» в энергетической политике.
Для таджикских националистов, таких как Гафуров, углубленное изучение пуштунской цивилизации поставило бы под сомнение легитимность персидского языка и персидского государства как примет модерности92. Те, кто занимался преподаванием пушту в МГИМО, в том числе молодой дипломат В. В. Басов, оставались институциональными маргиналами. А когда в начале 1980‐х годов в Институте востоковедения наконец-то начали изучать пушту, направления изучения языка стали зависеть от гендерного аспекта. Студенты с хорошими связями (в подавляющем большинстве мужского пола), желавшие работать в роскошных (по сравнению с Москвой) местах — Багдаде или Дамаске, — занимались арабским. Студенты (по преимуществу студентки) не столь элитного уровня были вынуждены довольствоваться корейским (билет в один конец в Пхеньян) или пушту93.