Цитаты из книги автора Захар Прилепин Черная обезьяна

Запасы бесстыдства в любом человеке огромны, сколько ни копай — до дна так и не доберешься.

— Люди не чувствуют стыда, — произнес вслух. — Если их никто не видит — не чувствуют ни малейшего.

Запасы бесстыдства в любом человеке огромны, сколько ни копай – до дна так и не доберешься.

Как все-таки мало места в квартире, сейчас бы свернуть в проулок, миновать тупичок, выйти через черный ход к дивану в другой комнате, подбежать на цыпочках к дверям, быстро запереться изнутри на засов, подложить под щель в двери половичок, чтоб не было видно, что включен свет и я читаю, а не удавился, например, в темноте.

Идеальный способ выяснить степень пошлости твоей женщины – увидеть ее в крайнем раздражении. И еще – послушать, как она говорит о плотских утехах.

и с восхитительной очевидностью мне, еле смышленому ребенку, стало ясно, что слова бессмысленны, они вместе со всеми своими надуманными значениями рассыпаются при первом прикосновении – оттого, что и эти значенья, и сами слова мы придумали сами, и нелепость этой выдумки очевидна.

Если у женщины нет окситоцина, она равнодушна к детям.

Кто я, блядь, такой.
С чего начать: глаза, уши, печень, сердце. У всего своя биография, свои воспоминания, свое будущее, до определенного момента разное.

Я вспомнил одни, потом другие, затем третьи свои дурные поступки – подлые, отвратительные, гадкие, – и в одну секунду стало ясно, что в том, где нас не застали, включив белый свет и указав пальцем, мы не раскаиваемся никогда. Спим со своей подлостью в обнимку: хоть какая-то живая душа рядом, хоть кто-то тихо греет душу. Убьешь ее – и кто останется поблизости до самой смерти?

Минута, блядь, это очень много.

с восхитительной очевидностью мне, еле смышлёному ребёнку, стало ясно, что слова бессмысленны, они вместе со всеми своими надуманными значениями рассыпаются при первом прикосновении – оттого, что и значенья, и слова мы придумали сами, и нелепость этой выдумки очевидна.

Я сунулся обратно в ванную, но там уже стояла дочь и пила воду из стакана.

– Я же говорил, что не надо пить из-под крана, – голосом, свалявшимся как шерсть, попросил я.

Она допила, аккуратно поставила стакан на край раковины и вышла. Я поискал взглядом брюки в ванной – тщетно.

В комнате раздался мерный стук.

Я осторожно открыл дверь ванной. На полу вполне себе обыденно сидела по-турецки жена с молотком, словно бы изготовившаяся колоть орехи.

Осмотрелся, словно выбирая, что бы такое забить в доме, раньше мне делать это не доводилось.

Солдаты, казалось, не замечали криков, доносившихся из клеток. Но порой, когда кто-то из солдат всерьёз проигрывался, он мог вскочить и со злобой броситься на кричавших, ударить щитом по клетке или напугать рабов, размахивая копьём и делая выпады меж железных прутьев. Рабы тогда отстранялись, скорее изображая испуг, чем испугавшись по-настоящему.

Водитель курил, парень харкал, бабка ела, девка сидела на жопе. Один я думал.

Неместные так хорошо матерятся, такими родными сразу становятся, словно твою старую рубаху с благодарностью донашивают.

Куда к тебе? Зачем ты меня звал, художник, пахнущий табаком, с порыжелыми от красок руками? Зачем ты звала меня, пахнущая молоком, с руками, побелевшими от стирки? Я пришёл – и что теперь? Рисовать, стирать?

Или пот

Человек в окне – полицейский рукав, волосатое запястье, – разглядев мягко распахнувшийся документ

Тогда я ссыпался с дерева, оставив клочья белой кожи на хлёстких, корябистых ветках.

Дети осыпались из-за стола.