который от мамашиного обожания совсем одичал и перестал правильно соотносить себя с окружающим миром.
Наверное, я мещанин, – думал Димка, шагая по лужам. – Для меня лужайка и чисто выметенная улица гораздо важнее, чем то, что по рождению я гражданин великой страны. Я не понимаю ее величия, когда в подъезде воняет мочой, а мешки с помойкой бросают прямо под окна, и они гниют, воняют, распадаются на части, как внутренности трупа. Я ненавижу бедность, грязь, вывернутые лампочки, нытье, алкоголиков, хамство, лужи по колено… И еще то, что врач не может купить своему ребенку йогурт».
Как хорошо, что есть подруги, которые знают, когда можно спрашивать, а когда лучше жевать картошку и молчать. Раз есть такие подруги, и жареная картошка, и мясо, и тортик – значит, наплевать на Ивана Александровича и его машину и на его болтуна-шофера, вот только денег жалко, и паспорт…
белоснежный халат был громадным, длиннющим, и ей не приходилось то и дело натягивать его на вылезающие колени и выпадающие груди.
Альберт Анатольевич наверняка сразу захочет чашку кофе.
Хороший вопрос, решил Димка.
По светлым мраморным ступенькам она поднялась на невысокое крылечко, где был обменный пункт, и любезный юноша ловко покидал на стеклянное блюдо несколько странных бумажек с незнакомыми картинками, забрав ее доллары.