Цитаты из книги автора Александр Соболев Тень за правым плечом

После этого задававший вопрос непременно качал головой и сообщал мне (бесценная информация!), что он такого никогда не читает из-за того, что ему жалко времени. Меня всегда поражало — чем уж таким важным заняты эти лысеющие мужчины средних лет? Но, вероятно, это обречено остаться тайной.

Будто это вещи одного порядка: кто-то устраивает групповые оргии, кто-то ползет на коленях из Тотьмы в Чухлому, а ты вот, например, не ешь мясо живых существ — ну что же, Россия большая, места хватит для всех.

И мы живем, делая вид, что ничего не происходит: ходим в гимназию, учим детей, думая, что и дальше будем жить в своем пузыре, покуда вокруг все будет постепенно меняться к лучшему, потому что хуже уже вроде как придумать невозможно.

смешно считать, что современный грек, беззаботно пасущий своих козочек на развалинах Акрополя, представляет собой истинный плод двадцатипятивековой эволюции Софокла и Эсхила. Значит, в какой-то момент эволюция двинулась обратно, обратившись в регресс, а люди это пропустили — разве не так?

Наивно так считать, но мне кажется, что самое безопасное для меня в ближайшее время место — моя квартира (горячий поклон жителям Помпей)

Повсюду нынче ищут драмы,
Все просят крови — даже дамы.
Лермонтов

Это я к тому, что нежных чувств никаких у меня ко всей этой машине нет и быть не может. Монархия вообще кажется мне в принципе явлением устаревшим. Но вот уже полгода у нас вместо Аратова Совет рабочих комиссаров или что-то в этом роде…

— Депутатов, — подал голос Шленский.

— Депутатов. И мы живем, делая вид, что ничего не происходит: ходим в гимназию, учим детей, думая, что и дальше будем жить в своем пузыре, покуда вокруг все будет постепенно меняться к лучшему, потому что хуже уже вроде как придумать невозможно. Но на корабле, получившем пробоину, не может спастись палуба второго класса, когда первый уйдет ко дну, так не бывает.

Конечный успех большевиков, о котором так любили потом посудачить оставшиеся в живых и сумевшие удрать русские интеллигенты, был обеспечен прежде всего тем, что они апеллировали к худшим и оттого первичным сторонам человеческой натуры. Солдат они призывали сложить оружие и дезертировать, крестьян — захватывать чужую землю и рубить казенный лес, рабочих — бросать осточертевшие станки и идти громить кабак.

Но все наши учительницы, бесконечно восторгающиеся тем, как общий наш корабль получает все новые пробоины, приводили меня в тоскливое недоумение. У одной из них муж был экзекутором губернской канцелярии, другая жила на ренту, третья получала пенсию по утрате кормильца; большинство имели детей, иные совсем малюток — словом, ни одна не относилась к тому редкому, но регулярно встречающемуся русскому типу перекати-поля, готовому в любую секунду подхватить свой узелок и отправиться прочь, не оглядываясь на оставленное пепелище. Напротив! Они любили (особенно в отсутствие Быченковой, следившей за возвышенностью бесед) посудачить о клумбах и палисадниках, о театральных новинках, о заготовке варенья и воспитании детей. И все это теплое, нежное, уютное, хрупкое они готовы были отдать ради каких-то суконных пропагандистов, которые, не моргнув глазом, пустили бы их под нож, если бы это им хоть на йоту помогло захватить власть.

Есть такой сорт людей, которые, едва освоившись в любой ситуации, немедленно начинают изображать из себя начальника штаба. В немецком языке для этого есть специальное слово, склеенное, по местному обычаю, из нескольких маленьких — и означает оно козла, которого специально поселяют в овечьем стаде, чтобы им, стадом, было легче управлять: достаточно убедить их пряморогого предводителя. Собственно, для одной отдельной, вдумчивой и слегка непохожей на других овечки нет ничего проще, чем переложить все свои обязанности на дурно пахнущего вожака: остается только внимательно приглядывать за тем, куда он в этот раз ведет стадо — пока речь идет лишь об альпийских лугах со свежей травкой, можно не тревожиться, но когда вдали появится странное приземистое здание, от которого исходит слабый, но недвусмысленный железистый запах, — тут уж надо будет покуситься на авторитеты.

На этих словах он поднес свечу поближе к моему лицу, как будто ожидая, как я отреагирую. Годы среди людей научили меня, что для беседы с ними нет лучше выражения лица, чем понимающая печальная полуулыбка: тогда собеседник, сочтя вас тонко чувствующим существом, продолжит излагать свое наболевшее. Здесь я даже сочла возможным слегка покачать головой, как бы приговаривая «ну и ну» или «да что вы говорите», сама же пытаясь в это время сообразить, чего, собственно, он от меня хочет.

Он мягко поманил меня рукой, другой, свободной, — и я вспомнила, с какой настойчивостью он вчера просил меня уделить ему время. Чем-то это походило на дневную историю со Шленским: получалось, что каждый из нас, кроме, может быть, простоватого батюшки, посапывавшего сейчас в дальнем углу нашего домика, нуждался в другом, но при этом взаимные потребности не совпадали. Собственно, примерно так и устроена вся горькая человеческая жизнь: Мария любит Петра, Петр мечтает об Анне, Анна без ума от Ильи, а Илья думает только о чине статского советника.

Своим умом я видела в этом не просто ненормальное, но совершенно противоестественное положение дел, когда живой, теплый, непохожий на других, совершенно особенный человек должен преодолеть несколько тысяч километров, чтобы быть убитым ради сущего фантома, в попытке овладеть городком, само название которого ничего ему не говорит. До нашей глуши эти трагические волны докатывались потоками раненых, несчастных человеческих обрубков, уполовиненных шальным немецким взрывом вкупе с небрежным искусством фронтовых хирургов. Под госпиталь было отдано одно из общественных зданий, где из залов с пышной лепниной и хрустальными люстрами были вынесены стулья с гнутыми ножками, а вместо них поставлены близко, почти без зазора, сотни одинаковых кроватей, на которых корчились в полубреду зерна человеческой пшеницы, случайно угодившие в жернова истории.

И много, батюшка, узнать нового изволили?

— Да, честно сказать, на исповеди иногда такого наслушаешься, что ни один немец не придумает. Но здесь дело же не в фактах, а в выводах. И все сводится к одному — если человек не знает Бога, то плохо его дело. Это вкратце, но это самое главное семечко: все, что нужно, из него прорастет, когда придет пора. Ум человеческий — как почва: она может быть засушливой, глинистой, плодородной — так и человек может быть поглупее или поумнее, это, в общем, не так уж важно. Но даже самый лучший чернозем не даст урожая, если его не засеять хорошим зерном. Так и человеческий ум: немец этот, меня обманувший, — судя по всему, умнейший человек, образованнейший, но растут у него между ушами одни сорняки.

Он привел такой пример: никому не нужна чашка с содержимым, которое, будучи раз налитым туда, навсегда застынет. Нет: главное в чашке — то, что она может быть наполнена любой жидкостью, которую можно после вылить, а можно и выпить…

В этом-то, говорил он (не Варлаам, естественно, а отец Максим) и есть истинная сила предания — в том, что оно образует такие полости, которые любой читатель или слушатель может наполнить собственным, близким ему содержанием.

— Ну полно, — проговорил вдруг Шленский. — Достаточно.

— Разве я что-нибудь не так пересказал из вашего сочинения?

— Какой-то дар у вас есть специальный — вечно вы все передернете так, что я выхожу идиотом.

— Про это Альцест объясняет дальше, — продолжал Рундальцов. — Он пишет, что война — это выдумка правящих классов, что с нашей стороны она выгодна Путиловым и царю, а с той — Круппам и кайзеру, а стоит нам избавиться от первых, а немцам от вторых, как наступит совершенный мир и благорастворение воздухов. Впрочем, сейчас нам, то есть им, Альцесту и его друзьям, и война на руку, особенно если Россия в ней проиграет.

Для меня это всегда составляло глубокую тайну: что заставляло тысячи умных, образованных, чувствительных юношей и девушек покупаться на претенциозную, унылую, многословную чепуху либеральных публицистов.

Собственно говоря, я никогда в жизни не видела существа одной породы с собою, хотя просто по статистике должна была встречать их тысячами — но как проверишь? Нельзя же прямо обратиться к незнакомому человеку с вопросом: а вы, случайно, не...? Да, признаться, я совсем не уверена, что мы приставлены к каждому из земнородных: тогда бы получалось, что нас на земле примерно столько же, а это точно не так. Это видно хотя бы по тому, что, когда объявляешь себя вегетарианкой, на тебя смотрят словно на одного из тех сектантов, о которых время от времени пишут в «Русском слове». Будто это вещи одного порядка: кто-то устраивает групповые оргии, кто-то ползет на коленях из Тотьмы в Чухлому, а ты вот, например, не ешь мясо живых существ — ну что же, Россия большая, места хватит для всех.