Поль Валери тоже принадлежал к числу тех, кто не считал, что история может чему-то научить. В 1931 году, после Первой мировой войны и накануне Второй, он видел, как, например, в Германии история, использованная в национальных интересах, превратилась в опасное идеологическое оружие: «История — самый опасный продукт, вырабатываемый химией интеллекта. Свойства ее хорошо известны. Она вызывает мечты, опьяняет народы, порождает в них ложные воспоминания, усугубляет их рефлексы, растравляет их старые язвы, смущает их покой, ведет их к мании величия или преследования и делает нации горькими, спесивыми, невыносимыми и суетными». И далее продолжает: «История оправдывает любое желание. Она, строго говоря, ничему не учит, ибо содержит все и дает примеры всего»
Примером этого служат: усвоенный тип поведения (габитус), устойчивые черты характера, а также обязательства, принимаемые на себя при заключении договоров или даче обещания. С другой стороны, идентичность возникает в результате индивидуально и коллективно конструируемой идентификации. В этом случае обязательные ориентиры для индивидуумов и групп порождаются их готовностью идентифицировать себя по определенным общим ценностям, нормам, идеалам, моделям или героям, в которых они себя узнают. Таким образом, идентификация — это важная предпосылка для идентичности, которая поддерживает усвоение и интериоризацию ценностей, закрепляя чувство сопричастности и отношения лояльности.
«История Германии — это сломленная история, с ответственностью за гибель и страдания многих миллионов людей. Это разбивает нам сердце. Потому любить эту страну можно только с разбитым сердцем»
В этом понимании времени прошлое предстает «минувшим», которое последовательно заменяется будущим как потенциальным ресурсом или целью. Неудивительно, что Тиле не воспринимает прошлое всерьез. Противопоставлять завершенное прошлое многообещающему будущему — это любимая мантра теоретиков модернизации. Я называю такое неотрефлектированное противопоставление «навязанной альтернативой» (Zwangsalternative) — выражение, заимствованное мной у Райнхарта Козеллека. Он тоже считал, что прошлое и будущее исключают друг друга. Культура модерна с ее императивами ломки, обновления, изменений и забвения привела к тому, что «пространство опыта» и «горизонт ожиданий» расходятся все дальше
Музей как институт, историю которого она исследовала, — это привилегированное место, где культура не только собирается, хранится и экспонируется, но и творится, изучается и проживается, это «место, где происходит физический контакт с чужими мирами, это архив человеческого творчества, одно из мест, где история зачинает будущее» (с. 48). Своей речью она обозначила поворот в истории музеев и культурного наследия от национальной к транснациональной и глобальной перспективе.
В демократической политике восприятие — это единственная реальность, с которой следует считаться»
С яростью разрушителей старого и энтузиазмом строителей нового осуществлялась техническая модернизация, стирались следы прошлого и устранялись воспоминания. Крупные инвестиции в модернизацию, экономику и будущее обезболивали травмы.
Этот пример не только наглядно показывает контраст между монологической и диалогической памятью, но и проливает свет на судьбы науки и искусства в условиях нелиберальной демократии. Историческая правда, третий урок истории, больше не стоит на повестке дня в нынешней Польше. Напротив, понятие «Европа» стало теперь в Польше, да и в Венгрии, символом того, что отвергается и с чем приходится бороться.
Диалогическая память подразумевает не заключение мемориально-этического договора на сколько-нибудь длительный срок, а совместное историческое знание о чередующейся роли жертв и палачей в общей травматической истории насилия.
Поэтому Эрнест Ренан уже после поражения Франции в войне с Пруссией подчеркивал: национальная идентичность определяется не только тем, что представители этой нации сообща помнят, но и тем, что они сообща забывают.