Я смотрел и смотрел на этого радостного гуся, поджариваемого светом софитов, из своего темного закута, тяжело больной, возможно, умирающий, красивый, талантливый, но никем не понятый, одолеваемый призраками и (подсказывал мне подлый голос) теперь еще обвешанный чужими детьми и женщиной, к которой я, пора бы уже признать, испытывал в лучшем случае осторожную симпатию. А полный зал лихорадило от любви.