Цитаты из книги автора Леонид Юзефович Маяк на Хийумаа (сборник)

Этим ветром с острова сдуло сначала шведов, потом немцев, потом русских.

Он был дипломат, говорил не Ревель, а Таллин, не Даго, а Хийумаа, не Дагерорт, а Кыпу, но на больничной койке они обрели прежние имена.

путеводный огонь, символ надежды и спасения, он превратил в орудие зла, сделал его вестником гибели

Рихо на русский манер начал загибать пальцы, а не разгибать их, как делают западные люди; СССР длил фантомное существование в такого рода привычках. – Пятый

В ее голосе звучала сталь преодоленных сомнений, эхо давно угасшей ненависти. Лапин вспомнил, что о мужчине нужно судить по женщине, которая его любит.

Каждый хотел обозначить перед Полом Драйденом свою общественную позицию, не унижаясь при этом до пошлого спора о политике. У них в компании было заведено, что первый, кто произнесет в разговоре имя Ельцина, должен выложить рубль, Сталин и Троцкий шли по полтиннику.

За окном был сентябрь, сырой и теплый, зеленые листья шелестели по стеклу. Чтобы лист желтел и падал, как положено на Урале в конце сентября, требуется погода сухая, ядреная, с утренним ледком на лужах и звоном под ногами. Еще при Брежневе в природе стало что-то разлаживаться, как и на производстве. Теперь и подавно.

После хх съезда у нас дома шли соответствующие разговоры, и в восемь лет, сознавая себя носителем эксклюзивной информации, я во дворе сообщил ребятам, что Сталин был немецкий шпион. За это один старший мальчик, сын безногого сапожника дяди Гори, окунул меня головой в дворовый фонтан. С тех пор я подкорректировал свою позицию по вопросу о Сталине, но не изменил выстраданного убеждения в том, что народ не хочет знать правду.

Она умерла в разгар лета, в “пантовку”, как называет Гомбоев сезон охоты на изюбря, а уже после похорон из тайги вернулся еще один местный охотник.

Мой отчим Абрам Давидович рассказывал мне, как в детстве пришел к отцу и заявил ему, что хочет взять себе другое имя. “Какое же имя тебе нравится?” – поинтересовался отец. “Коля”, – выбрал отчим. “Ну уж нет!” – вскипел родитель, и бедный мальчик остался Абрамом.

Этим ветром с острова сдуло сначала шведов, потом немцев, потом русских.

– Ты ведь сам говорил, что на главном участке нашей жизни совпадения превышают норму.

Предпочтение отдавалось то одной версии, то другой. Обе были недоказуемы в принципе, поэтому все зависело от моего настроения.

Год живу, второй, третий, четвертый. – Рихо на русский манер начал загибать пальцы, а не разгибать их, как делают западные люди; СССР длил фантомное существование в такого рода привычках

Позже, на фуршете, Вика призналась мне, что об Унгерне у монголов есть единственная песня, и то непонятно, сложилась ли она в толще народной или ее занес туда какой-нибудь профессиональный стихоплет – из Улан-Батора в лучшем случае. В худшем – из Улан-Удэ. Все бурятское у монголов идет вторым сортом, и Вика, чтобы не осложнять себе жизнь, научилась смотреть на вещи глазами своих информантов.

Здесь, как три богатыря на краю половецкого поля, стояли три пятиэтажных дома, построенные в конце 1930-х для инженеров и рабочих-стахановцев

Дагерорт работал уже пятьсот лет, по три месяца в году, каждую ночь. Сменялись поколения и народы, начинались и заканчивались войны, но огонь горел. Было в этом что-то такое, от чего благодарно сжималось сердце

Что он не верил в Бога, но верил в судьбу, потому что если она есть, значит, мы не так безнадежно затеряны в этом страшном мире, как если бы ее не было?

Резануло слух, что при нелюбви к Унгерну он назвал его по имени. Впрочем, все они называли друг друга по именам. Мертвые были членами их союза наравне с живыми

Вероятно, там знали за бароном какие-то другие преступления, которые ему удалось скрыть от правосудия, в результате подача им ложных сигналов воспринималась как нечто вполне естественное. В этом мифе Отто-Рейнгольд-Людвиг остался самим собой, как его праправнук – в сложенных о нем легендах.

миф – проекция реальности, вынесенная за ее пределы; там человек обращается в тень, но действует так же, как во плоти