Цитаты из книги автора Эдуард Лукоянов Отец шатунов. Жизнь Юрия Мамлеева до гроба и после

Юрий Мамлеев об Украине:
Если бы не действия, которые предпринимал Путин, сейчас бы в Крыму стояли ракеты, направленные на Москву. Под Харьковом тоже стояли бы ракеты НАТО. Все это было бы рядом. Все обещания Запада – это только слова. Мы знаем, как Горбачева обманули с Восточной Европой. Все было сделано наоборот. Нужны гарантии, а не слова.
Россия будет нести мир народам, повторюсь. Это кажется утопией сейчас. К счастью, утопии осуществляются… Не любовь, как писал Толстой, должна объединить людей – это невозможно сейчас, людей может объединить страх. Страх перед всеобщим уничтожением может, в конце концов, воспламенить здравый смысл и покончить с безумной идеей мирового господства и организовать мир на основе сотрудничества, хотя бы основных цивилизаций, основных глобальных стран, от которых будет зависеть развитие. Да, утопии осуществляются. Тем более когда иного выхода нет[441].

Другого человека нет необходимости ненавидеть именно потому, что он не стоит этого, как призрак

– О, философов, – воспрял Юрий Витальевич. – Это мы с вами до утра будем перечислять. Рене Генон, «Человек и его осуществление согласно Веданте» для начала. Потом, конечно, христианские мистики: «Начала» Оригена, Майстер Экхарт… Вот это вот начальные уровни, от которых уже потом можно

Собралась компания: Козлов, Талочкин, хозяйка квартиры, похожая на Галю Волчек, – какой-то функционер с телевидения, такая толстая, богемная. Тут же сидит какой-то хмырь Веня Мошкин. И хозяйка говорит: «Вот у нас литературный вечер, все собрались, пусть Веня почитает». И Веня начинает читать прозу чисто смогистскую. У него персонаж был – Человек, вырезанный из газеты, такая комсомольская символика. Читает он, читает, так скучно. И Лорик говорит: «Почему вы нам это читаете? Вы же можете это спокойно напечатать в „Юности“, там и прочтем. Что вы нам мозги ебете». Он так смутился, прекратил читать, а Лорик говорит Мамлееву: «Давай, папуль, покажи класс». Тот достал тетрадочки из школьного портфеля и начал читать: «Дневник молодого человека», «Человек с лошадиным бегом», «Смерть эротомана». Рассказов десять прочел. Это был шок. Истерик Козлов заорал: «Пусть все удавятся после такого. Надо удавиться, удавиться, удавиться!» Всех охватил восторг совершенно противоестественный, все впали в прелесть.

«История сектантства» Бонч-Бруевича, про скопцов, хлыстов, – вспоминает Игорь Дудинский. – Мамлеев это очень смаковал. И еще – «Клинический архив гениальности и одаренности»

Это стихи Блока и Есенина, любовь к которым он пронесет через всю жизнь и которые составят поэтический костяк трактата «Россия Вечная». Это «Записки из подполья» Достоевского и «Смерть Ивана Ильича» Толстого, чьи мрачные, граничащие все с той же психопатологией тени выстроятся над всей библиографией Мамлеева. Но это еще и куда менее очевидные «Городок Окуров», «Жизнь Матвея Кожемякина» и «По Руси» Максима Горького, в наше время безнадежно выпавшие из литературного канона

На земляной горке у мамлеевской могилы откуда-то возникла белая тарелка с хорошей, лежащей крупными кусками, как сахар, землицей. Собравшихся охватило оцепенение, никто не решался взять на себя роль первопроходца в деле закапывания Юрия Витальевича Мамлеева. Так бы и стояли до следующего утра скорбящие ублюдины, если б не окрикнул их нервный могильщик

Сосед по палате вдруг заорал одно отчетливое слово: «Сестра!» Он набрал воздух в грудь и вновь крикнул как в последний раз: «Сестра!»
Юрий Витальевич и Мария Александровна тихонько улыбнулись друг другу, как молодые любовники, пойманные за поцелуем советской пенсионеркой. Для пущего удовольствия они удерживали смех в себе, позволяя ему раскатываться жгучим теплом по внутренностям

А расскажите, пожалуйста, как вы писали «Шатунов»?
– В бане, – невозмутимо ответил Юрий Витальевич. – «Шатунов» я писал в бане

«Россия – страна на границе с Богом».

Хоть мистики, среди которых был Мамлеев, утешают всех, заявляя обратное, достаточно посидеть немного в очереди на болезненную медицинскую процедуру, чтобы ощутить зыбкое приближение конца всего, итога всего. Я бы назвал это кошмаром пограничного контроля.

– Кто вы? – без малейшего намека на строгость в голосе спросил Полупанов. – Как вас зовут? Я буду на вас жаловаться.

– Иван Аксенов, – спокойно ответила тьма. – А кому ты собралось жаловаться, старое говно?

– Я буду жаловаться, – сам себе не верил Матвей Петрович, – я обязательно достучусь до вашего высшего начальства.

Пробки от бутылок неслись по ручейкам, пробившим гололедицу. Здесь и там приятно темнели проталины в покрытых настом сугробиках.

– Но тем не менее я ему благодарен, – признаётся Юрий Бондарчук, – он мне дал две интересные установки. Во-первых, Мамлеев говорил: «Если тебе в своей вере, в своей религии все ясно и понятно, беги оттуда, потому что это от людей, а действительно запредельные вещи понятны быть не могут». И второе: «Истинная вера должна быть страшной, но страшной не своей инфернальностью и отчужденностью, а тем, что ты входишь в зону абсолютной непознаваемости и величия, перед которым ты вообще никто. Вера должна быть страшной». Эти две вещи меня впечатлили.

Ну, говорят, было нудно, напоминало собрания партхозактива.

При внимательном чтении процитированного выше фрагмента становится ясно, что метафизический ужас в данном случае выстраивается не столько на описании психологических перверсий героев, сколько на звуках, которые издают они и пространство вокруг них. Егор робко стучит в дверь, глухим этим звукам вторит тихий голос Шептуна, время от времени переходящего на шепот, чтобы затем издать «шепотливый» визг; звуковое полотно, сотканное из шепота, перестуков и тишины, разрывает звонок в дверь. Он обещает развить симфонию мертвецкой тишины спасительным хохотом. Однако этого не происходит: самый обыкновенный московский дом навеки погрузился в шепот, лишь обостряющий восприятие тишины, восприятие чего-то пострашнее, чем физическая смерть.

И он взял несколько книг: сначала «Человека и его становление согласно Веданте» Рене Генона, а потом он растолковывал Шри Раману Махарши – «Будь тем, кто ты есть».

Поэтому пришло время рассказать немного о том, что же собой представляет «Россия Вечная» – книга, читать которую никто в здравом уме не станет, хотя всякий считает своим долгом обожать ее или ненавидеть.

Однако «Московский гамбит», напоминающий хитроустроенный квазифилософский трактат, ценен не только и не столько подобными озарениями. Подлинная художественная красота этой вещи заключается в том, что Мамлеев на этот раз пишет не роман о людях, пытающихся познать непознаваемое: он с помощью своего произведения конструирует это самое непознаваемое.

Читатель знает, что «Гамбит» содержит тайну и что эта тайна действительно существует, а не мерцает в бытии на правах симулякра, или, выражаясь языком теории кино, макгаффина. Москва 1960-х действительно была, в ней действительно жили люди, описанные в этом романе, и эти люди искали знание, которым могли овладеть лишь немногие избранные. «Бывают сказки поглубже и пострашней жизни, особенно если они выражают кое-что существующее, но скрытое»[331], – ни с того ни с сего и будто бы мимоходом замечает Валя Муромцев явно по этому поводу.

Как же тогда читать Мамлеева? С одной стороны, я уже указал на то, что если относиться к его литературному наследию с позиций «обывательского» литературоведения (с символами, тропами и прочими психологическими параллелизмами), то проще сразу отнести его книги на помойку, чтобы их жевали крысы. С другой стороны, так называемая постмодернистская чувствительность тоже оказывается ненадежным инструментом для понимания Мамлеева (если, конечно, мы хотим получить от его прозы нечто большее, чем заурядное гедонистическое наслаждение странным артефактом неконвенционального искусства). Да, «метод Мамлеева», благодаря которому те же «Шатуны» впечатляют и спустя десятилетия, заключается в помещении традиционной литературы в катастрофически нетрадиционный для нее контекст, причем это смещение происходит абсолютно неосознанно и не носит характера циничной «интеллектуальной игры». В конце концов, и сам Юрий Витальевич, словно бы понимая свою беспомощность как теоретика, забросил попытки концептуализировать задачи, которые он перед собой ставит, и предложил сойтись на том, что творческий процесс его сугубо интуитивен: