На самом деле она приходилась теткой Ману и выглядела точно так, как она и описала себя в последнем письме: высокая, худая, с черными как смоль волосами. На этом заканчивалось ее сходство с выдуманным мной образом: женщины средних лет, сутулой от вечного сидения за швейной машинкой и рабски преданной делу революции. Ближайшей родней этой женщины — если судить по форме ее тела и по тому, что она не выпускала из рук, — была сигарета. Она источала дым и самоуверенность и, стоя на агрессивно высоких каблуках, была одного со мной роста, но казалась еще выше из-за своей худобы, серого вязаного платья по фигуре и конусообразной прически — ее форменный, ежедневный образ. Я знал, что ей уже за пятьдесят, но на вид ей можно было дать и около сорока, все благодаря французскому стилю и половине азиатских генов, из-за которых время было над ней не властно.

я размышлял о том, действительно ли Эйфелева башня всего-навсего галльский стояк пассивно раскинувшейся Франции — время от времени он выстреливает облачной спермой, его все видят, но никто не замечает.

Очевидно ли, что это не так уж и очевидно?

Может, французская империя попросту трясет перед всеми своими причиндалами?

Может, Эйфелева башня ничем не отличается от Монумента Вашингтону, белой боеголовки, торчащей из столицы Америки, — предвестницы других ядерных боеголовок, зарытых в бункерах по всей Америке?

Разве гигантская вагина хоть раз стала символом того, чем пришлось пожертвовать нации, думал я. (Тут, пожалуй, было одно исключение — Триумфальная арка, материнские бедра, из которых каждый год четырнадцатого июля вылезали французские военные, сам я, правда, никогда не присутствовал при этих родах, видел только фоторепортажи в Paris Match.) Но за этим единственным исключением…

Разве беременный живот хоть раз стал монументом?

Разве матка хоть раз послужила моделью для мемориала?

Хоть раз груди воспарили над столицей?

Почему мне это раньше никогда не приходило в голову?

Мой сосед встал и отсел от меня подальше.

Даже эти придурки знали, что такое страх, одна из двух великих причин веры. Правда, с помощью биты нельзя было ответить на вопрос, знакома ли им другая причина – любовь, научить которой почему-то гораздо труднее.