На ее лице удивительно непроницаемое выражение. И я ее ненавижу. Как никого еще в жизни не ненавидела. Я хочу разорвать на ней одежду, соскрести ногтями макияж, чтобы обнажились прыщи, сосуды, кровь. Ты пустышка, блеф; однажды все узнают, какое ты ничтожество. Но она, выдержав мой взгляд, смотрит на меня с вызовом и совершает нечто, что до сих пор повергает меня в шок: протягивает руку к моему карману, берет телефон, бумажник, что-то говорит мне — всего одно слово, беззвучно, одними губами. Слово, которое я не могу разобрать.

И уходит.

Поворачивается спиной и уплывает, поглощенная толпой, дымом, петардами, — невозмутимо, элегантно. И я не пытаюсь удержать ее.

Как бы невероятно это ни звучало, Беа, но ты, выставляя себя напоказ сутками напролет, в действительности только и делала, что пряталась.

Это самая ужасная глава.

В которой я становлюсь собой — не по желанию, а вынужденно.

Моя бывшая психоаналитик считает, что мне хотелось снова оказаться внутри матери, а потом, когда ее не было рядом, — внутри Беатриче. Забиться между сердцем и кишечником и оставаться в этом безопасном месте, чтобы сердечный ритм и деятельность внутренних органов убаюкивали меня; погрузиться в эту ткань и никогда не рождаться. Потому что настоящая жизнь, согласно доктору Де Анджелис, начинается лишь «когда предаешь того, кого любишь, чтобы не предавать себя; когда уходишь, чтобы стать собой. Но вас, Элиза, это разделение всегда страшило. У вас до сих пор кружится голова от обретенной свободы».