А Лукьян Степанов, мирно ночевавший со всем своим многочисленным потомством в теплой земляной берлоге, уже третий раз просыпался в эту пору и босой выходил наверх, на скрипучий снег, под черно-синее небо и звезды
Люлю, в дорогих легких мехах, в средневековом бархатном берете, печальными, молящими глазами, уткнув лицо в муфту необыкновенной величины, смотрела на сидящего напротив молоденького сумского офицера
Княгиню-то мою еще не видал? – спросил Лукьян Степанов, кивая на нее. – Заодно уж и ее погляди. Она у меня тоже при делу. За избой сидит, мак стережет.
Ведь вы, говорят, под шалашом, в землянке живете?
– Она землянка, а лучше всякой избы, – сказал Лукьян Степанов
Кто же ее не боится? Чудак-человек! Да ведь что ж сделаешь? И умрешь, не откажешься… И богатства своего, брат, с собой не возьмешь!
Отчего вы, господа, глухие-то все? Вот от этого. Выскочил в чем попало, надуло в ухи – и готов.
принес из прихожей и развязал свой тяжелый мешочек, полный серебра вперемежку с золотыми. Оказалось, что он приехал только затем, чтобы похвастаться. «Да это еще что! – сказал он. – Разве это деньги? Так, запродал овсишко, ну и взял маленько задатку…»
Совсем еще здоровый мужик! думали все. – Только борода седая, да и то не совсем, еще видно, что она была рыжая; есть, конечно, и в глазах что-то тусклое, старческое, живот провалился…»
Но Лукьян Степанов говорил только о своих лошадях, об умолоте, очень охотно ел белый хлеб, деликатно брал ложечку варенья прямо из вазы, глубоко запускал ее в рот, клал обратно и пил чай
Ах, Лукьян Степаныч, с нашим народом поневоле придешь к заключению, что банк-то самое надежное место для капитала!