Цитаты из книги автора Татьяна Толстая Кысь. Зверотур. Рассказы

Сосед человеку даден, чтоб сердце ему тяжелить, разум мутить, нрав распалять.

Смотришь на людей — на мужиков, на баб, — словно впервые видишь, словно ты другой породы, али только что из лесу вышел, али, наоборот, в лес вошел.

й!
— Чего?..
— А ничего! Вот чего. Расчевокался, чевокалка... Чего расчевокался-то?..
— А тебе чего?
— А ничего!
— Ну и молчи!

Нет, все-таки как же получается: это каждый бери да читай? Свободно доставай из загашника, раскладывай на столе, а там, может, пролито чего али напачкано? Когда книгу читать запрещено, так каждый свою бережет, чистой тряпицей оборачивает, дыхнуть боится. А когда дозволено читать, так небось и корешок перегибать будут, а то листы вырывать! Кидаться книгами вздумают. Нет! Нельзя людям доверять

Бурям, глою, небак, роет,
Вихрись, нежны, екру, тя!

Утром за окном шел крупный медленный снег. Петерс глядел на снег, на притихшее небо, на новые сугробы и тихо радовался, что молодости у него больше не будет.

Вот, собственно, и все, что можно сказать о Соне. — Жил человек — и нет его. Одно имя осталось

страшную, бородавчатую, мертвую карточку, и она испуганно уставится на красную восьмерку со стальными государственными зубами... я заражу дом, и мертвая мимоза бородавками расползется по маминым рукам.

Папа жалуются, что ты от него отсаживаешься, за столом-то. Обижаешь папу-то...

— Пахнет от него, вот и отсаживаюсь.

— Пахнет! Ишь! Чем же это тебе пахнет!

— Покойником пахнет.

— Но дак а чем же? Не тульпаном же ему пахнуть?

— А мне противно.

— Но дак и что? Это по работе!

— А я не хочу. Пусть не пахнет.

— Скажите какой нежный

Иммануил Кант изумлялся двум вещам: моральному закону в груди и звездному небу над головой. Как сие надо понимать? — а так, что человек есть перекресток двух бездн, равно бездонных и равно непостижимых: мир внешний и мир внутренний. И подобно тому как светила, кометы, туманности и прочие небесные тела движутся по законам, нам мало известным, но строго предопределенным, — ты меня слушаешь? — так и нравственные законы, при всем нашем несовершенстве, предопределены, прочерчены алмазным резцом на скрижалях совести! огненными буквами — в книге бытия! И пусть эта книга скрыта от наших близоруких глаз, пусть таится она в долине туманов, за семью воротами, пусть перепутаны ее страницы, дик и невнятен алфавит, но все же есть она, юноша! Светит и ночью! Жизнь наша, юноша, есть поиск этой книги, бессонный путь в глухом лесу, блуждание на ощупь, нечаянное обретение

Старый Петерс толкнул оконную раму — зазвенело синее стекло, вспыхнули тысячи желтых птиц, и голая золотая весна закричала, смеясь: догоняй, догоняй! Новые дети с ведерками возились в лужах. И ничего не желая, ни о чем не жалея, Петерс благодарно улыбнулся жизни — бегущей мимо, равнодушной, неблагодарной, обманной, насмешливой, бессмысленной, чужой — прекрасной, прекрасной, прекрасной.

«Если б ты совета спросила, я дала бы один, единый: не желай быть самой красивой, пожелай быть самой любимой».

— Ладно, — сказал Бенедикт. Бросил окурок, затер лаптем. — Хрен с вами, Никита Иваныч. Рубите хвост.

А у матушки вроде бы старопечатная книга была. Только она ее прятала. Потому что они, говорят, заразные.

с мечтой и жить сподручней, и засыпать слаще.

Головой вертит, губами шлепает, а внутри у ей что? Темнота мясная, кости скрипучие, кишки колечком, а больше и нет ничего.

— Когда же ты научишься различать!!! — закричал Никита Иваныч, вздулся докрасна и замахал кулаками. — Это веха, историческая веха! Тут стояли Никитские ворота, понимаешь ты это?! Неандертал!!! Тут шумел великий город! Тут был Пушкин!
— Тут был Витя!!! — закричал и Бенедикт, распаляясь

Москва — Принстон — Оксфорд — остров Тайри — Афины — Панормо — Федор-Кузьмичск — Москва

А свой — он теплый. У него и глаза другие. Смотришь — и видишь: кушать хочет. Прямо чувствуешь, как у него нутро свело. Свой — он немножко, как ты сам.

Свирель запела на мосту, и яблони в цвету. И ангел поднял в высоту звезду зеленую одну. И стало дивно на мосту смотреть в такую глубину, в такую высоту...» Вот это один голос. А вот, допустим...
— На мосту? — перебил Бенедикт. — Это, должно быть, Поганый Мосток. Знаю.