Цитаты из книги автора Дмитрий Воденников Сны о Чуне

Всем хорошо известен экспресс-тест Ахматовой для новых знакомых. Она предлагала выбрать одно из двух: чай или кофе, собаки или кошки, Пастернак или Мандельштам. По мнению Ахматовой, люди делятся на две категории: те, кто любит чай, собак и Пастернака, и тех, кто предпочитает кофе, кошек и Мандельштама. «Чай-собаки-Пастернак» – люди простоватые, но надежные, «Кофе-кошки-Мандельштам» – люди изысканные и утонченные, но полагаться на них не стоит.

Была так неизбежна благодать
и так близка большая ласка бога,
что прядь со лба – чтоб легче целовать —
я убирала и спала глубоко.

Вела же себя Анна Андреевна как кошка.

Хотя и передавала в письмах приветы: «Крепко целую тебя, Анюту и всех котов (сколько их)?

Анна Ахматова считала также, что этот рыжий кот очень похож на Иосифа Бродского.

Приближаются ночью друг к другу мосты,
и садов и церквей блекнет лучшее золото.
Сквозь пейзажи в постель ты идешь, это ты
к моей жизни, как бабочка, насмерть приколота.

Живи не хочу.

Кузя не хотела.

Сияло солнце, мир был полон надежд, но не для меня.

– Мы просто вам ее покажем, – опять сказал телефон.

«Ты ее уже купил», – догадалась моя тогдашняя подруга по телефону, и хотя я сказал: «Мне просто везут ее показать», – как сомнамбула я сходил по вечереющей земле в ветеринарный магазин и купил плошку. Зачем плошку? К чему? Снова загадка.

…Продавцы опоздали. Сперва сказали, что привезут в семь, потом перезвонили, что в восемь, привезли в десять. Я спустился в загустевшее уже лето, в темноту, в фонари, подошел к машине, держа в кармане 11 тысяч. Собачка стоила дорого.

– Извините, мы опоздали.

– Ничего, показывайте собаку.

Из какой-то корзины (кажется, из открывающейся задней части машины, а может, и с последнего сиденья, я не помню) хозяйка достала черную колбасу и показала мне. Я машинально погладил плоскую, как у змеи, голову. И черная колбаса потянулась ко мне.

– Ой, смотрите! Она вас выбрала!

Я знал, что она лжет. Кусок летней темноты (немного, правда, темнее самой темной ночной тени этого умершего уже дня) потянулся ко мне, потому что просто устал. Ехать полдня, копошиться в закрывающейся корзине, пищать. Но я взял этого щенка на руки. С каким-то снова сомнамбулическим отвращением протянул деньги, попросил пересчитать и ушел.

Когда я вошел в квартиру и поставил щенка на пол, он сразу же написал на паркет.

Начались наши адовые будни.

Я назвал потом таксу, которую поклялся никогда не покупать, Чуней.

Всего лишь одна буква.

Буква разницы.

Но сперва имени у нее не было.

Вы должны помнить одно: собака не должна ни при каких обстоятельствах спать с вами. У нее есть место. Пусть там и спит. Когда вы уходите, щенка лучше всего запирать в клетку. Или, если вы хотите, чтоб у него было больше свободы, в вольер.

Я не спал всю ночь. В прямом смысле этого слова. Не то что засыпал и просыпался. Я как оловянный солдатик (только лежачий) не заснул ни на минуту. Нет, безымянная собака в кухне не визжала: я ее убаюкал, огородив тяжелыми коробками, организовав что-то типа манежа. Который она не перескочит, не сможет: она же маленькая. И очень гордился, что такой умный. Даже уже стал писать в уме первые страницы книги «Вы все дураки, а я великий кинолог», прислушиваясь к могильной тишине через две двери.

Здравствуйте, меня зовут Дмитрий, и я не собираюсь покупать у вас таксу! – так начал я разговор, и теперь мне странно, что на том конце несуществующего провода не положили трубку.

– И не надо, – был мне ответ. Так судьба все- гда разговаривает, когда она Судьба.

Никому не интересно чужое безумие. У нас свое есть.

Так всегда бывает с твоей настоящей судьбой. Тебе ее не миновать.

Вот ты ждешь ее, все не находишь, и вдруг она пришла – и вроде взаимно, а вдруг сидишь напротив и понимаешь: зачем я здесь? почему с этим человеком? где я вообще?

Пока есть жизнь, есть сила ее жить. Ну, пусть небольшая сила, пусть раздраженная, утомленная, последняя, но есть.

И пусть наслаждения теряют былую остроту, зато и горе переживается не так мучительно.

Ну хотя бы любить и быть любимым тебе никто запретить не может.

когда при жизни провожаешь из дома человека
на поезд,
и вдруг понимаешь, что завтра не будет завтра,
и вдруг понимаешь, что прежним он уже никогда
не придет, —
вот тогда на тебя накатывает такая печаль и такая
нежность, что хочется плакать,
и гладить его по макушке, и повторять: «Идиот,
идиот…»
(оскорблять людей, когда любишь, – особая
доблесть:
через грубость и нежность – жизнь через нас
поет).

– Это очень легко проверить, – говорит
Анна Васильевна в одиноком носке,
я любила тебя, я купала тебя в молоке,
я стирала тебе портки, я вдыхала твою рубаху,
и теперь – даже после смерти – я твоею рубахой
пахну.

– Это очень легко проверить, – говорю я самым
простым
из всех своих голосов, самым простым на свете:
– Если где он и был, это дом, превратившийся
в дым,
то он был только там, где сквозь сердце мое
проходил,
через бывшее сердце мое – серый ветер
и розовый ветер.

Наверное, нет лучшей демонстрации глупого человеческого зазнайства, чем эта отстраненная картина нашего крошечного мира. Мне кажется, она подчеркивает нашу ответственность, наш долг быть добрее друг с другом, дорожить и лелеять бледно-голубую точку – наш единственный дом.

Что и говорить, речь удивительная. Но когда я ее читаю, когда натыкаюсь на нее в просторах интернета, я всегда думаю о Чуне. Она тоже маленькая. Но очень вредная.

я смотрел и буду смотреть в равнодушный
трепещущий свет,
ни круглей, ни румяней
которого нет – и не нужно.

Потому что не надо «достроить», а надо
разрушить себя,
перейти мал-помалу в осознанный блеск
и пробел —
растрепавшейся буквой на кончике языка,
чтобы то, что ты хочешь сказать, ни один
повторить не хотел.

– Я хочу быть солнцем косым, и прохладным
ветром,
и цветком – распускающимся без меня.