Цитаты из книги автора Дмитрий Быков Владимир Маяковский: тринадцатый апостол

видно было, что этот верзила абсолютно бескорыстно любит искусство и не умеет врать.

Ахматова, например, – именно синтез беспомощности и всемогущества: беспомощности в одном, всемогущества в другом. Надо уметь так сильно говорить о своем бессилии.

, кто его любил, были с ним, как правило, несчастны, а без него – еще несчастнее.

меня из десяти стихотворений пять хороших, а у Блока два. Но таких, как эти два, мне не написать».
Абсолютно точная оценка – и самооценка.

«Хорошо» – прямой ответ на «Двенадцать», и название поэме (первоначально «Октябрь») дал Блок. Это его слова на вопрос Маяковского при встрече в ноябре 1917 года на Дворцовой, как он оценивает происходящее. «Хорошо» – предсмертное благословение революции: такой смысл имеют и это название, и эта поэма.

Маяковский Серова очень полюбил.

Христос был за всех нас распят, Пушкин за всех нас убит на дуэли, а Маяковский за всех нас застрелился.

– Сколько действий может быть в драме?

– Самое большее пять.

– У меня будет шесть.

Валентин Катаев. Трава забвения (из воспоминаний о Маяковском)

– Сколько действий может быть в драме?

– Самое большее пять.

– У меня будет шесть.

Валентин Катаев. Трава забвения (из воспоминаний о Маяковском)

Он был бы искренне счастлив, узнав, что анахронизмом сделалась его сатира, – так сатире и положено, если она действенна, но анахронизмом она сделалась лишь в одном отношении: что было для него патологией, отвратительным исключением из правил, для потомков стало нормой, не стоящей упоминания. То, что выводило его из себя, оказалось неискоренимой и почти уже обаятельной чертой русской жизни: грязь, тупость, воровство, бюрократизм – все это теперь ностальгически мило, ибо на фоне полной расчеловеченности даже такая мерзость глядится трогательным рудиментом.

Можно спорить о том, где правда, сила и подлинность, но для этого надо знать хоть что-то.

печатать свои письма при жизни – дурной тон

К пролетариату (как, заметим, впоследствии к патриотизму) примазывалось множество бездарей, торопившихся продемонстрировать идеологическую верность, но для литературы это было время губительное

Восстание массы, пишет Полонский, – это восстание против неравенства, а не против Пушкина.

убеждения его самые традиционные, даже азбучные, – но в 1920-е годы и таблица умножения нуждалась в доказательствах.

Это и есть настоящий, сдавленный крик «ЛЕФа» и «Нового ЛЕФа» в том числе: мы бы тебе такие пуды ворочали, такие глыбы таскали! Но ведь ты всего этого не хочешь. Тебе надо нас убивать.

Здесь же – чудесная и очень дельная статья Шкловского о том, что писателю необходима основная профессия, иначе ему не о чем писать. В России три тысячи писателей – куда это годится? Толстой почувствовал себя профессионалом в пятьдесят шесть лет!

Революционный пессимист – это и есть тринадцатый апостол. Понятное дело, героический сервилизм ему омерзителен.

И революция в самом деле как бы вычеркивается: борцов мы славим, павших чтим, вождей цитируем, но самый пафос революционного обновления отрицаем начисто.

«Положение писателя приблизилось к положению ремесленника, работающего на заказ или служащего по найму, а между тем – самое понятие литературного “заказа” оставалось неопределенным или противоречило представлениям писателя о своих литературных обязанностях и правах»