Дэвида вдруг поразила ужасная мысль, что каждый человек в этом мощном, стремительном потоке жизни живет своими собственными интересами, своей личной радостью, личным благополучием. Каждый думает только о себе, и жизнь других людей для него – лишь дополнительные аксессуары его собственного существования, не имеющие значения; важно лишь все, что касается его самого.
— Вы на меня все еще сердитесь, Лаура? — спросил он смиренно.
— Я о вас просто не думаю.
Чистота побуждений — вот единственное мерило для оценки людей.
Он, конечно, обнаружил, что с ней еще до свадьбы случилось несчастье
Жизнь вертится, как колесо, сынок... ждешь, ждешь, и под конец смотришь — пришла на то же самое место.
— Вы на меня все еще сердитесь, Лаура? — спросил он смиренно.
— Я о вас просто не думаю.
Я делала это только ради твоего отца. Он настоящий мужчина, а не жалкое подобие мужчины, как ты. Так больше продолжаться не может, между нами больше нет ничего общего
У него была привычка тупых людей говорить до тошноты об одном и том же.
Несмотря на то что Хильда никогда не говорила этого прямо, было ясно, что ее озлобление против мужчин коренилось в ее отношениях с отцом. Отец был мужчина, олицетворение мужского начала. Хладнокровие, с которым он подавлял все ее порывы и стремления, разжигало в ней злобу, заставляло ее еще глубже, еще острее ощущать гнет. Она хотела уйти из «Холма», из Слискейла, жить своим трудом, где угодно и чем угодно, только бы среди женщин. Она хотела делать что-нибудь. Но все эти исступленно-страстные желания разбивались о спокойное безразличие отца. Он смеялся над ней, он одним рассеянным словом заставлял ее чувствовать себя какой-то дурочкой. Она дала себе клятву, что уйдет из дому, будет бороться. Но никуда не уходила, а борьба шла лишь в ней самой. Хильда ждала... Чего?
То, что ему было чуждо, он отвергал; тем, что не было чуждо, он завладевал.