Цитаты из книги авторов Александр Иличевский,Марта Кетро,Татьяна Толстая,Лев Рубинштейн,Борис Минаев,Мария Галина,Андрей Бильжо,Максим Андреев,Тинатин Мжаванадзе,Алексей Моторов,Наталья Ким,Женя Снежкина,Ольга Вельчинская,Анастасия Манакова,Гасан Гусейнов,Гриша Брускин,Алена Солнцева,Мария Игнатьева,Никита Алексеев,Татьяна Малкина,Маша Вильямс,Люба Гурова,Борис Мирза,Ира Нахова,Геля Певзнер,Катя Рабей,Маша Слоним Счастье. Двадцать семь неожиданных признаний

Кто бы ей сказал тогда, дуре, что все впереди, и счастье ее расцветает именно в эти мгновения — когда все потеряла и на все способна, все забыла и все поняла, и сердце разбито и готово к любви.

Папа — это главное спокойствие и необъятный мир моей детской жизни.

Мне всегда казалось, что люди, живущие в правильных местах, должны быть очень счастливы. Ну вот когда ты выходишь из дому и видишь правильным образом устроенный пейзаж, горы, поросшие темным лесом, остро­конечные дома, рододендроны за оградами… Или каждое, каждое утро, отправляясь на работу, и каждый, каждый вечер, возвращаясь с работы, ты видишь море. Утреннее и вечернее море, какое счастье! Или трамвай каждое утро везет тебя по старому городу, брусчатка блестит дождем, серые стены, яркие зонты, и что бы ни случилось, трамвай будет везти тебя по старому городу, и никто-никто у тебя не отберет… Ни море, ни старый город, ни горы, поросшие темным лесом, ни огромную реку с тремя мостами, все это дается тебе даром, просто так, не требует расплаты, не взывает к возмездию.

Но, во-первых, они не очень счастливы.

Во-вторых, все равно отбирают или могут отобрать.

Иногда, чтобы не было совсем больно, ты отбираешь у себя это сама.

Я полностью отдаю себе отчет в том, что мое счастье отдает эгоизмом, эскапизмом и слепотой-глухотой по отношению к очевидным скорбям человечества. Да, мое счастье — это мое счастье. Я думаю, что такой эгоцентризм вряд ли может помешать другим быть счастливыми

Мне всегда казалось, что люди, живущие в правильных местах, должны быть очень счастливы. Ну вот когда ты выходишь из дому и видишь правильным образом устроенный пейзаж, горы, поросшие темным лесом, остро­конечные дома, рододендроны за оградами… Или каждое, каждое утро, отправляясь на работу, и каждый, каждый вечер, возвращаясь с работы, ты видишь море. Утреннее и вечернее море, какое счастье! Или трамвай каждое утро везет тебя по старому городу, брусчатка блестит дождем, серые стены, яркие зонты, и что бы ни случилось, трамвай будет везти тебя по старому городу, и никто-никто у тебя не отберет… Ни море, ни старый город, ни горы, поросшие темным лесом, ни огромную реку с тремя мостами, все это дается тебе даром, просто так, не требует расплаты, не взывает к возмездию.

Но, во-первых, они не очень счастливы.

Во-вторых, все равно отбирают или могут отобрать.

Иногда, чтобы не было совсем больно, ты отбираешь у себя это сама

Для взрослых в счастье всегда есть привкус горечи, предощущение потери. Взрослые уже догадываются, что все, чем ты дорожишь, все, что считаешь неотъемлемо своим, они всегда отбирают. Неважно, кто эти они. Важно, что всегда отбирают.

Дети-то нет. Они воспринимают ощущение счастья как положенное им по праву. Не требующее расплаты.

Так чего не хватает нам? Правильно, нам остро не хватает жизненных сюжетов, которые бы хорошо заканчивались. Не хватает нам историй, пусть и не вполне гладких, пусть даже драматических и временами болезненных, но таких, чтобы непременно со счастливым концом.

Их смертельно не хватает, как не хватает светлого времени суток, как постоянно не хватает нам солнечного света.

Диккенса нам ужасно не хватает. Не хватает нам рождественских сказок. А пуще всего — своих же собственных историй, в силу их мнимой ничтожности и малозначимости не удостоенных входного билета в так называемую Большую Культуру.

Но мы вспоминаем их время от времени, осознав вдруг, что нам это совершенно необходимо.

Потому что счастье надежнее всего прячется до поры до времени в складках и потайных кармашках нашей легкомысленной, безответственной и часто неряшливой памяти, и его не так-то просто отыскать среди мятых бумажек, горелых спичек и засохших яблочных огрызков. Но зато, когда оно вдруг обнаруживается, оно обдает таким жаром!

нельзя забывать и о иногда случавшейся великой любви, когда просто (наверное) хочется множить портрет любимого/любимой.

Потому что счастье надежнее всего прячется до поры до времени в складках и потайных кармашках нашей легкомысленной, безответственной и часто неряшливой памяти, и его не так-то просто отыскать среди мятых бумажек, горелых спичек и засохших яблочных огрызков. Но зато, когда оно вдруг обнаруживается, оно обдает таким жаром!

— Нет, люблю. Просто сейчас не хочу, — сказала я

А пуще всего — своих же собственных историй, в силу их мнимой ничтожности и малозначимости не удостоенных входного билета в так называемую Большую Культуру.

Но мы вспоминаем их время от времени, осознав вдруг, что нам это совершенно необходимо.

Хотя кто-то из великих музыкантов и сокрушался: «Если мне не удается играть день или два, я уже сам чувствую, что играю хуже; если не буду играть неделю — это почувствуют и другие».

С писательством дела обстоят примерно так же, нет никакого приобретаемого навсегда «мастерства», есть только труд, в котором чем дальше в лес, тем больше дров, и есть удача. Причем без труда нет удачи и удачи нет без труда.

Как с зубами. Еще в конце прошлого века здоровые, ровные зубы были результатом везения. Повезло в генетической лотерее, повезло добраться до хороших дантистов. Теперь задача расставить зубы в нужном порядке уже гораздо сильнее зависит просто от денег, и сравнительно небольших, — а значит, человек сам в ответе за свою приятную улыбку, и спрос с него гораздо строже, чем позавчера.

Вот и счастливым не осталось уважительных причин не быть. Наши возможности всегда становятся нам обязанностями. Можем полететь в космос — значит, обязаны лететь, а кто не летит, тот лузер. Нельзя просто так взять и остаться у разбитого корыта — не сделать карьеру, не создать семью, не построить дом, не найти своего счастья. Раз счастье в наших руках — то несчастным (и беззубым) может быть только человек безответственный, распущенный и ненадежный.

Потом, когда я стала подростком, простое счастье жить меня покинуло. Стало сложно, неясно, мучительно. Надо было вступать в отношения, тереться об людей, думать о том, как ты выглядишь, как к тебе относятся, сравнивать и соответствовать, оценивать и предлагать свои варианты. Зависеть от чужих мнений, настроений, желаний. Мир оказался населен другими, которые обрели облик, характер, речь. Я плохо понимала, чего они на самом деле хотят и как им надо соответствовать. Меня, дачного робинзона, избалованного ясностью окружающего мира, погрузили в социальные сети, сплетенные из обязательств и достижений.

А после дождя так сильно пахнет жасмин или шиповник, на улицах лужи (надень сапоги, кричит бабушка), я иду на станцию встречать — неважно кого, главное, чтобы приехал, вышел из открывшейся с грохотом двери электрички, откуда высыпается толпой дачный народ с сумками-авоськами, полными городских продуктов: чьи-то гости, родители, родственники.

Я не помню никаких подробностей из человеческого мира — где мы спали, что ели, как складывались отношения, кого любила, о чем разговаривали. Большого мира не существовало, он меня не интересовал, ни полеты в космос, ни скорое строительство коммунизма, ни даже атомная война или дружба с Китаем — про все это я узнала потом, уже взрослой. Я не помню и своих сверстников, я ими не интересовалась, хотя охотно участвовала в общих поисках наслаждений — речкой, лесом, качелями.

Мы вообще все пробуем на ощупь и на вкус. Горох с грядки, клубнику, зеленый крыжовник с куста, яблоки-падалицу, стебли купыря, стручки акации, травинки (петушок или курочка), осоку, щавель, вар. Я до сих пор помню вкус земли (неужели ела?), воды — глотала, ныряя, песка — он забивался в рот вне всякого логического объяснения, смолы — ее пробовали, коры, стеблей камыша, кожаного ремешка от сандалий…

Полнота ощущений вспоминается вне времени и возраста.

запах и вкус запомнила на всю жизнь.

Вообще все пахло, звучало и ощущалось. Есть фотография: я в ситцевых трусах и панаме, тощая, счастливая, бегу с сачком и бидоном по берегу ловить рыбу. Солнце слепит, я морщусь, и вид у меня совершенно дурацкий. Но мне наплевать и на широкие смешные трусы с нагрудником (назывались «песочник»), и на панаму, и на собственную нелепость, ведь кругом лето, зеленое и желтое, теплая вода, горячий песок и длинный, долгий, полный радости и свободы все трогать и пробовать день.

Из детства я и помню в основном лето и дачу.

Дворы в Кременье были просторные, крытые по периметру дранкой, с квадратом неба посередине — наподобие римских патио. В каждом дворе жили корова с теленком, десяток овец, откормленная речными улитками многодетная свинья, куры и цыплята без счета.

Вся деревня выходила поглядеть, какая корова идет первой. Если шла рыжая с белыми пятнами, народ радовался — завтра день будет погожий. Если лидировала черная, население досадовало.

Овцы не отличали своих дворов от соседских, забредали невесть куда и дотемна шлялись по канавам. То ли от слабоумия, то ли из озорства. Чтобы не путать овец с соседскими, хозяйки метили своих фирменным цветом: кто синькой, кто зеленкой, кто красной жидкостью Кас­теллани (кастелянкой), а кто и фиолетовыми чернилами. Без разноцветных хозяйских отметин под толстыми овечьими хвостами ни за что было не разобраться в овечьей принадлежности. А вот коровы безошибочно сворачивали в свои дворы. Встречали их ласково, ворота распахивали настежь. В Кременье бытовало три коровьих имени: Милка, Зорька и Красавка. А овцы проживали свои жизни безымянными.