Когда маме пришлось оперировать колено, она попросила бабушку посидеть со мной, но, видите ли, предупредила ее слишком поздно: надо было сломать колено раньше, ведь бабушка у нас любит все планировать заранее, и поэтому со мной остается Монджо.
«Нет, мама, не надо ни легинсов, ни короткой юбки, ни брюк в обтяжку, лучше железный комбинезон с застежками-задвижками, чтобы Монджо больше не смог их открыть. Нет, мама, не надо маленького топика, а то Монджо опять заведет свою шарманку: Анна-Анна-Анна. Нет, мама, не надо мягкого пуловера с вырезом, не надо колготок для вечеринок, не надо бюстгальтера вместо моих спортивных топов. Нет, мама, давай не пойдем по магазинам, пойдем в полицию, пошли со мной, мама, ты поймешь».
Меня никто не спросил, хочу ли я с ним ехать.
Если я закрываю глаза, чтобы дать отдохнуть суставам ресниц, просыпаются суставы сердца, как плохо подогнанные двустворчатые клапаны. Они колются при каждом вдохе.
Ты никогда не будешь мне противна, ты ни в чем не виновата, это он чудовище, он не имеет права. Ты была маленькая и не понимала, ты просто поверила его сказкам.
Когда щеки больше не краснеют от любви, они белеют, и девушки становятся привидениями. Потому что пища больше не вмещается. Секрет занимает в животе слишком много места. Туда больше не помещается даже самый маленький кусочек. Не потому ли меня так часто рвет?
Рассказать сейчас? Если она так влюблена, как кажется, то все равно мне не поверит. И потом, что рассказать? Про палку, коврик, конфеты на высунутом языке, да разве я могу об этом кому-нибудь рассказать? А если это любовь?
Когда он вот так отпирается, глядя на меня, будто я сошла с ума и все вру и вообще веду себя отвратительно, я ему верю.
Он даже больше не кажется мне красивым. Ни приятным. Ни прикольным. Кажется никаким. Или это я никакая.
Слова изо рта не идут, подкатывает тошнота, и слез становится в два раза больше, потому что он их не слышит.