Или она, как и я, была человеком в достаточной степени одиноким, и ее смерти никто не заметит? Хорошо бы так…
Очень скоро мы вдруг обнаружили, что начали желать зла не только палачам, но и жертвам. Отличить одних от других мы уже не могли, да и не хотели.
Сострадание как одна из форм жестокости…
Хотела бы я знать, почему все эти люди так старались остаться неузнанными, если сила и закон все равно были на их стороне?
Смерть еще не вцепилась в меня своей мертвой хваткой; я была жива, и этого хватало, чтобы заставить меня молчать хотя бы из чувства благодарности.
Как и вся остальная страна, мы были обречены стать чужими для самых близких людей. Виноват в этом был комплекс вины, который отягощает выживших. И даже те, кто сумел покинуть страну, тоже несли на своих плечах бремя вины и стыда, поскольку бегство от страданий было всего лишь еще одной разновидностью предательства.
Ну почему, – уж если наши грехи не изгладились с годами, – почему хотя бы эти знаки не выцвели и не исчезли с обложек, размышляла я, сжимая в руке «Зеленый дом»[13].
Страна, терявшая зубы от голода, резала головы цыплятам и гадала на человеческих костях.
Эти толстые тома восхищали меня даже больше, чем розовые с золотом коробочки для завтраков в руках моих одноклассниц.
Очень нелегко смириться с тем, что у вещей есть начало и конец и что этот конец тоже может оказаться в прошлом.