я могу писать, хуй с ним, что никто мои растрепанные записки про лесных спасателей пока не взял никуда, еще возьмут, еще, блять, кино сделаю про самого себя,
Представить мое бешенство можно, только если знать мое отношение к безопасности: даже когда я пьян в самом дрянном изводе, то есть в дугаря, в хламину, в зюзю, в сопли, в шапито, и это все сразу, и когда могу только ползти на карачках, я все равно ползу на зеленый свет, и мне никогда не случалось ползти на красный. Отмечу также, что ползаю я изумительно быстро.
У меня здесь не кейс, а пиздец, и такому не учат в британских вузах, они в своих британских вузах пиздеца-то толком не видели.
и я прижимал ее к себе на площадке вагона, и маленький локомотив тянул вагончики через тоннели куда-то вверх, и конца этому не было, нет и не будет никогда.
Радость ее бессилия. Триумф моего превосходства. Ты круче собственной женщины. Любимой женщины. Скажи себе это. А потом подумай над тем, что сказал, посуди сам — и давай-ка четко, Штапич: «Ты, мягко говоря, болен, победитель, блять».
Я справлюсь, впереди тебя, Мила, ждет история, ты еще получишь сполна, ты еще увидишь, как мстительна моя любовь, как она злопамятна и щедра, и любой момент, когда уголки твоих губ опускаются вниз — встраивается в память, он будет отыгран и отбит, ты не уйдешь, уголки рано или поздно станут опускаться вниз только из-за меня, это я имею право порождать твое молчание, твое недовольство, и ничто больше.
Ни в ком из них не было задора, огня и ярости, страсти и злости, нормальной тяги к саморазрушению и битве — мифа о себе никто не нес. Никто в детстве не выигрывал соревнования хоть по чему-нибудь; в их компании даже не было хотя бы подобия заводилы, бесшабашного и громкого, неугомонного и сильного; все были одинаково унылы и могли часами тупить в кроны деревьев, поместив жопы в гамаки, телами слившись ритмически с жизнью огурцов.
еловек, породивший мое божество, жил так, как и положено было праотцу божества — жил книгами. Все верно. Все точно.
. А какую книгу читает?
— Я ему дал — без просьбы — Евгения Норина; просто сам в самолете как раз дочитал.
— Что за книга?
— История чеченской войны.
— Это хорошо, очень хорошо, он про войну любит, про армию.
Дух старой купеческой Москвы смешался с духом бандитских девяностых, жирных нулевых и равнодушных десятых годов — и оказалось, что этот дух един, и люди — те же.