Узкий кружок заговорщиков готовился к кровавой революции, но большинству было вполне достаточно время от времени собраться в таверне, выкурить трубку и выпить за разгром своих врагов. Эти люди были слишком апатичны и безынициативны, но охотно вливались в толпу на собрании и присоединяли свой голос к общей какофонии.
Когда в 1894 году, после столетия перемен, одну женщину спросили, как ей удавалось содержать семью из пятерых детей на 17 шиллингов в неделю, она сказала: «Боюсь, мне нечего вам ответить — я так много работала, что просто не успевала задумываться о том, как мы живем».
Когда в межгосударственных делах начинают рассуждать о святости, это повод насторожиться.
Теперь герцога сменил граф, убежденный виг, сегодня больше известный как чай, а не как человек
Я полагаю, он очень умен, и притом добродушен: он изо всех сил старается опустить свой ум до уровня моего, но ему это не удается. Он всегда стоит выше меня. Он не просто беседует — он рассуждает, и, увы, чем больше он говорит, тем меньше я его понимаю. Кроме того, в приверженцах «высокой церкви» есть нечто такое, что я не могу точно определить, но хорошо чувствую в их присутствии, — нечто иезуитское. Они как будто никогда не дают себе воли. Одним словом, он для меня недостаточно легкомысленный. Даже если замочить его в кипятке, хорошенько выстирать и выкрутить, не думаю, что из него удастся выжать хоть каплю веселья.
Он был близоруким, высоким и слегка сутулым, характер имел не мрачный, но и не сентиментальный. Он придерживался твердых и взвешенных убеждений и не разделял пристрастия Дизраэли к «быстрым решениям». И он был слишком умен, чтобы им очароваться. Крэнборн — один из немногих викторианских вельмож, о которых можно составить представление по его публицистике: до того, как попасть в палату общин, он был журналистом. Он разделял позицию ежеквартальных изданий и вопреки всему восхищался Палмерстоном как одним из «тех циничных философов, которые считают, что главная польза парламента заключается не в том, чего он добивается, а в том, чему он не позволяет произойти». В своих социальных и политических взглядах он был восхитительно прямолинеен. «Государство помогает бедным не из филантропических побуждений, — говорил он, — но ради сохранения общего порядка». Он терпеть не мог парламентские интриги и склоки. Он презирал мнительность и самомнение. Он выступал категорически против расширения избирательного права, считая, что «законы собственности не будут в полной безопасности, если власть попадет в руки невежественных масс». И он был не слишком высокого мнения об окружающих, что делало для него традиционные методы предвыборной агитации настоящим ужасом: в предвыборных кампаниях он вел себя скованно и замкнуто.
От этого периода остался письменный портрет Палмерстона: «Он выглядел как старик, как человек, за пятьдесят лет непрерывной борьбы израсходовавший почти все свои силы, но способный держаться до определенного момента на одной только силе воли, привычно заменяющей ему все остальное. Он выглядел как человек, решивший править до самого конца. На его лице не было ни тени веселья».
Выпивка и мюзик-холл служили для многих утешением. Они помогали сохранять «волю к жизни в мире, совершенно не стоящем того, чтобы в нем жить». Если больше ничего не помогает, давайте хотя бы разыграем пантомиму.
любое диссидентское или оппозиционное течение автоматически считалось «радикальным».
1815 году победители обглодали кости старого мира на конгрессе в Вене. В Европе осталось четыре великие державы — Россия, Австрия, Пруссия и Великобритания, — три из которых были абсолютными монархиями, а последняя могла с натяжкой называться демократическим государством.