В приложении удобнее
Цитаты из книги автора Ранние тексты: 1976–1990
ибо к элите принадлежат люди, которые создают моду, а не следуют ей.
После знакомства с гегелевской философией и глубокого увлечения ею Сёрен Кьеркегор нашел нужным поставить вопрос: а все же, чем надо руководствоваться в решении жизненных проблем обычному человеку, если никакому из решений нельзя отдать предпочтения вследствие диалектической неполноценности каждого из них? Обычный человек не может объять все сущее в его исторической завершенности, «встать на точку зрения Бога», он продолжает жить во времени и вынужден идти от одного решения к другому.
Гегель не только не отрицал ценности и справедливости идейной борьбы за мировой порядок, но, напротив, сделал ее стержнем своей системы. Дело, однако, в том, что у всех борющихся он равно отнял победу, оставив ее за законами самого мира.
В протесте индивидуума против законов мира Гегель увидел достойную сожаления односторонность. Он обратил внимание на то, что на каждое отрицание можно ответить утверждением, что «нет» не существует без «да» и аргумент не существует без контраргумента, то есть на безосновательность разума и разумной критики.
Принадлежность человека умозрительному миру открывалась, таким образом, исключительно в субъективно переживаемом им чувстве виновности, не порождаемом, однако, какой-то его индивидуальной склонностью к раскаянию, а базирующемся на объективном принципе.
В то время как русские конструктивисты стремились преобразовать весь природный мир по единому геометрическому плану, Инфантэ, сопоставляя конструктивистские объекты с природной средой, показывает границы конструктивизма и в то же время его новые возможности в этих границах.
много званных, да мало избранных.
В основе затей изображать невидимое и духовное лежит тот же произвол и та же экзальтированная субъективность художника, но только помноженные на высокомерие и сектантскую нетерпимость. Зритель, хорош он или дурен, просвещен духовно или нет, увы, не сопрягал в процессе своего духовного становления внутренние очевидности своего духовного опыта с комбинациями цвета и форм, а поэтому и не может их опознать на живописном полотне и неизбежно смотрит на них как на навязывание извне. Его восприятие произведения «духовного» искусства делается профаническим неизбежно. И не в силу бездуховности, достойной презрения, а вследствие конвенциональности, случайности связи, устанавливаемой художником между видимым и мыслимым содержанием его работ. Попытка выдать это случайное и условное за всеобщее и безусловное есть не более чем выражение культур-империализма
«Произведение искусства следует судить по его собственным законам».
Тем самым, анализируя произведение искусства как некоторую совокупность орудий, направленных на достижение цели, как «технэ», как орудийную работу для построения целого, мы воздерживаемся от критики. Наше мнение о том, что данное орудие могло бы быть заменено эквивалентным или лучшим, свидетельствует для нас не об ущербности или неадекватности разбираемого произведения, а о неадекватности нашего понимания.
Потому что в произведении искусства все его элементы имеют смысл только в отношении к целому. И это не есть просто свойство произведения искусства. Скорее, это его определение.
Особенно наглядно это соотношение выступает в системе Гегеля. Творческий меон достигает синтеза с языковым бытием посредством активности действующей из «ничто» человеческой души. Этот синтез предполагает, однако, некоторую специфическую антропологию, ограничивающую творческие возможности человека структурой его эгоистических вожделений, ограниченных в свою очередь его конечностью. Такое же ограничение посредством скрытой антропологии предусматривают Гуссерль (конструирование мира приходит к концу, когда субъект реализует все свои возможности оперирования с вещами мира) и поздний Хайдеггер: само существование во времени налагает узду на воображение, бытие становится событием и в качестве события обнаруживает свою конечность
Отсюда возникает требование добродетели как следования всеобщим нравам, как принятия традиции, как противостояния «порче нравов». То есть как охранение языка в его единстве и артикулированности смысла. Здесь страдание и тяготение к миру идей не следует путать с внутримирским страданием и внутримирским эросом. Философия как «приготовление к смерти» есть душевная тренировка, позволяющая видеть целое языка, целое смысла извне, как бы с той стороны смерти, из потустороннего мира.
Безграничные возможности, открываемые человеческой изобретательностью и игрой воображения, раскрывают «пространство ничто», или меон. Наше воображение способно представить нам ситуации, контексты и интерпретации, способные дискредитировать любую мысль, представляющуюся нам истинной, и, наоборот, сделать истинной мысль, представляющуюся нам ложной. То же относится и к нравственности, и к оценке прекрасного.
Сознание каждого человека тем самым представляется погруженным в ничто, в меон. Сознание философа не составляет исключения. Однако в то время как большинство людей не замечают своей погруженности в меон, философ знает о ней и отвечает на это знание специфическим состоянием души — страданием.
Сознание каждого человека тем самым представляется погруженным в ничто, в меон. Сознание философа не составляет исключения. Однако в то время как большинство людей не замечают своей погруженности в меон, философ знает о ней и отвечает на это знание специфическим состоянием души — страданием.
Грех против понимания совершается, с точки зрения философии, тогда, когда слово изымается из языка, из его целостности, внутри которой оно только и может «верно» пониматься, и помещается в искусственную, сконструированную среду, в необязательную, «праздную» перспективу
Все доктрины — идеалистические, материалистические, солипсические, рационалистические, эмпирические и т. д. — бесплодны в той мере, в которой они формулируют себя, изымая слова обыденного языка из их собственной, определенной самим языком сферы понимания.
Но не сводится ли такого рода работа воображения лишь к праздному любопытству и неразумным пересудам? Ответ: да, сводится. Такова точка зрения Хайдеггера, высказанная им в работе «Бытие и ничто». Такова же точка зрения Витгенштейна. Действительно: доколе возможны сомнения в понимании, представляемом самим языком
Многообразие наличных языков не есть, впрочем, то же самое, что и возможность неограниченного умножения «определенных перспектив», в которые могут быть поставлены суждения, поступки и произведения искусства для оправдания их «в определенном смысле», как об этом говорилось в пункте III. Такое умножение возможных перспектив есть дело нашего воображения, стремящегося за новыми впечатлениями и за новыми мнениями.
Итак, если человек исходит из языка, в который он погружен, то чужой язык представляется ему загадкой, требующей разрешения. Разрешения посредством погружения, то есть посредством личного участия. Если же для человека изначальной представляется некоторая внешняя языку реальность, то чужой язык представляется ему простым механизмом кодирования этой реальности и вполне для него прозрачным. Загадкой для такого человека является, скорее, его собственный язык, в котором упомянутая реальность первоначально ему открывается.
Отличимо ли верное понимание от неверного? Есть ли граница между верным и неверным пониманием, подобная границе между истиной и ложью, между добром и злом, между прекрасным и безобразным? Поскольку при господстве Понимания над Истиной, Добром и Красотой разграничение в сфере понимания определяет все остальные границы, поиск такого разграничения становится определяющим для человека как в определении направления своей собственной активности, так и в оценке активности другого.