Цитаты из книги автора Урсула Ле Гуин Обширней и медлительней империй

Неужели даже секс, бывший для него источником утешения, радости и веселья в течение стольких лет, буквально через­ несколько дней может стать запретной территорией, где следует пробираться осторожно, с оглядкой, сознавая свое невежество?

Стоя на коленях в жидкой грязи среди мертвецов, он ду­мал: «Это сон, плохой сон. Я думал повести его, но он повел меня».

Или же он — тот, кто способен перенес­ти в реальную жизнь пережитое в сновидении? Тот, кто служит соединительным звеном между явью снов и явью мира? Атшияне считают их двумя равноправными реальностями, но связь между ними, хотя и решающе важная, остается неясной. Звено — тот, кто способен облекать в слова образы подсознания. «Говорить» на этом языке означает «действовать». Сделать что-то новое. Изменить что-то или измениться самому — радикально, от корня. Ибо корень — это сновидение.

А какой ценой это достигается, профессор Любов?

— Точного ответа я дать не могу. Пожалуй, ценой отказа от изменений. Их общество статично, устойчиво, однородно.­ У них нет истории. Полнейшая гомогенность и ни малейшего прогресса. Можно сказать, что, подобно лесу, дающему им приют, они достигли оптимального равновесия.

на эту ночь Селвер воспользовался своим правом Сновидца быть одному. Остальные догонят его утром, и то­гда в гуще людей и поступков у него уже не будет времени для медленного и глубокого течения Великих Сновидений.

Только когда мужчины приготовят место для женщин? Ну, им долгонько придется ждать! — сказала Эбор Дендеп. — Они похожи на людей из Вязовых Снов, которые идут спиной­ вперед, вывернув головы. Они делают из леса сухой песок на морском берегу, — (в их языке не было слова «пустыня»), — и говорят, будто готовят место для женщин! Лучше бы женщин выслали вперед. Может быть, у них Великие Сны видят женщины,­ кто знает? Они идут вперед спиной, Селвер. Они безумны.

Хотя сны его были плохими, полными ужаса и стыда, он радовался им. Все это время он опасался,­ что его корни обрублены и он так далеко забрел в мертвый край действия, что никогда не сумеет отыскать пути назад к источникам яви.

Разве люди, если только не безумны, убивают людей? Разве звери убивают себе подобных? Только насекомые. Ловеки убивают нас равнодушно, как мы — змей. Тот, который учил меня, говорил, что они убивают друг друга в ссоре или группами, как дерущиеся муравьи. Этого я не видел. Но я знаю, что они не щадят того, кто просит о жизни. Они наносят удар по склоненной шее! Это я видел! В них живет желание убивать, и потому я счел справедливым предать их смерти.

А что такое смелость? Она никогда не могла определить это достаточно четко. «Не бояться» — так утверждают одни. «Бояться, но все же продолжать действовать» — так говорят другие. Но разве можно совсем перестать действовать? Разве есть какой-то выбор?

Умереть — это всего лишь пойти в другом направлении.

А если хочешь вернуться домой, нужно продолжать идти вперед — вот что она имела в виду, когда писала: «Настоящее путешествие всегда включает в себя возвращение».

Главное — работать вместе со временем, а не против него, думал он. Время нельзя потратить зря, ибо даже боль и страдания не бывают напрасными.

И лишь там, в пределах этого широкого мира, включаю­щего прошлое и будущее, верность и преданность, связывают время воедино, являясь главным источником человеческой силы, главным источником жизни вообще.

Ведь, в конце концов, думал Шевек, лежа в тепле рядом со спящей Таквер, это огромная радость — сознавать, что они оба уже миновали период страданий, завершив тем самым фор­мирование своей личности. Лишь пройдя через страдания, можно стать счастливым. Удовольствий можно иметь сколько угодно, и все же главная цель достигнута не будет. И ты никогда не узнаешь, что это такое: вернуться домой!

Для нее, как и для него, конечной цели вообще не существовало и существовать не могло. Существовал процесс, и этот процесс был всем. Ты можешь идти в направлении обещанного или же, наоборот, от него, но нельзя пуститься в путь, а потом где-нибудь произвольно остановиться. Подобная сопричастность непрерывному процессу прибавляла всем одонийцам ответственности и стойкости.

Он мысленно объ­яснял Атро, что теперь ему ясно, почему армия организована именно так, а не иначе. Подобная субординация действитель­но была совершенно необходима. Ни одна иная разумная фор­ма организации не могла бы служить подобным целям. Он просто не понял тогда, что цели-то эти просты: оснащенные автоматическим оружием люди должны с легкостью, вызванной приказанием свыше, убивать безоружных мужчин и женщин в любом количестве. Вот только он по-прежнему не видел в этом ни особого мужества, ни вообще чего-либо, свойственного настоящим мужчинам.

­стей.

— Одобряет? Неужели вы думаете, что йоти лягут на спи­ну и позволят проклятым недоумкам из Тху здесь беспрепятственно ползать? На карту поставлена наша честь мировой державы!

— Но я имел в виду простой народ, а не правительство. Тех... тех людей, которые вынуждены сражаться там...

— Да им-то что за дело? Они привыкли. Да они, собствен­но, для того и существуют, дорогой мой! Чтобы сражаться за свою страну. И я уверен: нет лучших воинов на этой планете, чем воины-йоти! Когда они выступают как один, стройными рядами, под знаменами родины! В мирное время любой из них вполне способен исповедовать сентиментальный пацифизм, но армейская твердость у йоти в крови. Это всегда было вели­чайшим достоянием нашей нации. Благодаря этому мы и пре­вратились в ведущую державу.

— Карабкаясь по грудам мертвых детей? — вырвалось у Шевека, однако то ли душивший его гнев, то ли нежелание обижать старика заставили его произнести эти слова почти шепотом, и Атро их не расслышал.

— Нет, — продолжал он, — душа у нашего народа тверда как сталь, уверяю вас. Особенно если стране будет угрожать враг. Кучка возмутителей спокойствия в Нио и в некоторых рабочих поселках порой пытается устраивать всякие демонстрации и акции протеста, но нет более возвышенного зрелища, чем то, как люди смыкают свои ряды перед лицом общей опасности!

Проч­ность обещания, даже если даешь его на неопределенных усло­виях, была тем основным понятием, которое коренилось глубоко в сознании одонийцев. С первого взгляда могло показать­ся, что непременное условие «свободы любых перемен» как бы полностью обесценивает саму идею надежности обеща­ния или клятвы; однако именно эта свобода и придавала любому данному обещанию особый смысл. Обещание становилось подобным избранному направлению, ибо являлось как бы самоограничением выбора. Как указывала Одо, если направление не избрано, если человек или общество никуда не движется, то никаких перемен и не произойдет. Свобода выбора и пе­ремен, предоставленная человеку, останется неиспользованной, как если бы этот человек был заключен в тюрьму, но толь­ко построенную им самим, в лабиринт, из которого выхода нет. Таким образом, с точки зрения Одо, обещание, клятва, са­ма идея верности превращались в основную движущую силу, в основной этический вектор сложного понятия свободы.

От перемены-то мест жизнь веселее не становится.

От перемены-то мест жизнь веселее не становится.

Он был существом скорее рассудочным, чем разумным, ибо собственным ра­зумом он пользовался всего лишь как довольно примитивным инструментом.

— Страдание — это непонимание, непонятость, когда тебя понимают неверно, — сказал Шевек, наклоняясь вперед.