Цитаты из книги автора Борис Васильев Не стреляйте белых лебедей

Чем, думаешь, работа держится?
— Головой!
— И то. И головой, и руками, и сноровкой, а главное — сердцем. По сердцу она — человек горы свернет. А уж коли так-то, за-ради хлебушка, то и не липнет она к рукам-то. Не дается, сынок, утекает куда-то. И руки тогда — как крюки, и голова — что пустой чугунок. И не дай тебе господь, сынок, в месте своем ошибиться. Потому место все определяет для сердца-то. А я тут, видать, не к месту пришелся: не лежит душа, топорщится. И шумно тут, и народ дерганый, и начальство все спешит куда-то, все гонит, подталкивает да покрикивает. И выходит, Коля, выходит, что я себя маленько потерял. И как найти — не удумаю, не умыслю. Никак не удумаю — вот главное. А что смеются, так пусть себе смеются в полное здравие. На людей, сынок, обижаться не надо. Последнее это дело — на людей обиду держать. Самое последнее.

И разной была его жизнь — жизнь для себя и жизнь для людей.

никак не мог решитьься сесть в поезд и приехать к ней. Приехать означало решить: да или нет, — а так оставалось еще, спасительное «может быть».

А будущее… Будущего не было, потому что то, о чем мечтала Нонна Юрьевна, ничем не отличалось от прошлого либо настоящего: она мечтала о свидании с мамой и Ленинградом и о том, чтобы всем хватило учебников в будущем учебном году.

Каждую весну на второй день Пасхи он идет на кладбище и заново красит жестяной Егоров обелиск.
– Погоди, Егор. Черепок вернется, мы тебе памятник отгрохаем. Полмесяца шабашить будем, глотки собственные перевяжем, а отгрохаем.

Пальму не стрели, – вдруг сказал Егор. – Что не взяла она меня, в том вины ее нет. Меня собаки не берут, слово я собачье знал.

тихо подумал, что прожил свою жизнь в добре, что никого не обидел и что помирать ему будет легко. Совсем легко – как уснуть.

зла в душе ни к кому не было, и он улыбался всем,

и зубов у Егора не было, и сил, и разбитые губы шевелиться не желали.

. Полдороги он все же прополз, и широкий кровавый след тянулся за ним от самого Черного озера

Кинулись и снова били. Били, пока хрипеть не перестал. Тогда оставили, а он только вздрагивал щуплым, раздавленным телом. Редко вздрагивал.

И уже не одна, а две жердины гуляли по Егоровой спине, и чей-то тяжелый сапог упорно бил в лицо. И кто-то кричал:
– Собаку на него! Собаку!
– Куси его! Куси! Цапай!
Но собака не брала Егора, а только выла, страшась крови и людской злобы. И Егор уже не кричал, а хрипел, выплевывая кровь, а его все били и били, озлобляясь от ударов. Егор уже ничего не видел, не слышал и не чувствовал.

Еще и еще раз обрушилась жердь, а потом Егор перестал уж и считать-то удары, а только ползал на дрожащих, подламывающихся руках. Ползал, после каждого удара утыкаясь лицом в мокрый, холодный мох, и кричал:

Я потеряла паспорт. Советую сделать то же самое».

А можно ли без семейной крепости да людской уважительности детей выпестовать? Мать тело питает, отец – душу, так-то мир держится. А коли в семье разнотык, коли я, баба темная да немудрая, и за мать, и за отца, и хлебом кормлю, и душу креплю, так беда ведь то,

Природа, она никого не обижает, сынок, и все для нее равны.
– А мы, как природа, не можем?
– Дык это… Как сказать, сынок. Должны бы, конечно, а не выходит.

работа, какая б ни была она, есть труд человеческий. А над трудом не смеются.

Когда человек непонятен, то проще всего объявить его чудаком.

Что поделаешь, товарищ Полушкина, отказало мне зрение. Ну, а хлеб, как вы говорите, зарабатывать-то надо, правда?
– Учеба, поди, глазыньки-то твои съела?
– Не учеба – война. Сперва-то я еще видел маленько, а потом все хуже да хуже

– Значит, мы счастливые, тять?
– Это не сомневайся. Это точно.