Цитаты из книги автора Александр Ливергант Пэлем Гренвилл Вудхаус. О пользе оптимизма

«Самодовольство – это то, что убивает писателя, – пишет он Леоноре в декабре 1934 года. – Я замечал, что Уэллс с годами становится всё более и более самодовольным, и в результате от него как от писателя ничего не осталось… Стоит вам сказать себе, что сюжет хромает, но это не страшно, ведь я такой великий писатель, что от одного моего волшебного прикосновения всё встанет на свои места, – и вам конец!»

Все трое были не просто учителя, а воспитатели, наставники, какими часто бывают носители гуманитарных знаний и гораздо реже – знаний естественных

Старался не замечать кое-каких мелочей, которые, если не придавать им значение, останутся мелочами; в противном же случае могут разрушить любой брак, даже самый прочный.

Для автобиографии нужны чудаковатый отец, несчастливое детство и жуткая школа. У меня ничего такого не было. Отец – нормален, как рисовый пудинг, детство – лучше некуда, а школа – шесть лет блаженства[1].

Где бы он ни был, – замечает про него Ивлин Во, – в роскошном гостиничном номере или в тюремной камере, – он способен отгородиться от всего и писать словно под диктовку своего ангела».

Про дворецких («Да, я всегда боготворил дворецких… чтил их, как мог»[33]) и Шекспира, про теноров и кошек, про театр и словарь крылатых выражений Бартлетта, с которым не р

Пишу я тихо-мирно… беру количеством… я бы себя назвал средним писателем – не полным неудачником, но и не каким-нибудь властителем дум… Как Дживс, я знаю свое место, а оно – в дальнем конце стола, среди самой мелкой челяди»[29].

Оксфордская стипендия, – заявляет он в сентябре 1899 года полушутя-полусерьезно своему школьному приятелю Эрику Джорджу, – у меня в кармане. Я же гений. Гений, и всегда знал это».

А в лагире
лижали
тысичи мертвых салдат [10].

Несут тот же нескончаемый ханжеский вздор о высоких моральных принципах и идеалах, выражаются столь же многословно, на том же самом выспренном, псевдонаучном, лишенном всякого смысла языке, с той же претенциозностью, как и раньше…»

Выручали Плама всё те же природная отцовская беззаботность и несокрушимый оптимизм – идеальный способ ухода от суровой действительности

при любых обстоятельствах, держится молодцом, stiff upper lip, как говорят англичане. И, что тоже немаловажно, умеет себя утешить, во всём, даже самом плохом, безотрадном – разглядеть положитель

Лет пять назад в лесу жил-был Дрозд. Свил он себе на тополе гнездо и пел так красиво, что все червяки выбрались из-под земли, муравьи отложили в сторону веточки, которые перетаскивали с места на место, сверчки перестали стрекотать, радуясь жизни. Да и мотыльки собрались под деревом и, усевшись, стали его слушать. Дрозд пел и пел, пел и пел. Пел так, будто был на Небесах. И взлетал всё выше и выше. Когда же песня кончилась, Дрозд, тяжело дыша, спустился вниз. Спасибо, сказали ему все насекомые.
Подошла к концу и моя история.

Своим недюжинным физическим и психическим (завидная беззаботность, переходящая в беспечность) здоровьем

О, что за скорбный день
убитые звери лижали
на поли сражения
в скорбной
тоске
Из ран вытикала
красная кровь
и с нею жизнь
быстро их пакидала.

как никто владеет чисто английским искусством держать себя в руках в любых обстоятельствах

ьно, прямо скажем, невысокую): «Я, конечно, может, и обормот»

«Человек по природе не хочет мокнуть, но по той же природе ему лень захватить зонтик.

И в этом позднем романе их диалоги – классика мировой комической литературы.

Дживс (цитирует 29-й Псалом). «Вечером водворяется плач, а наутро радость».

Вустер. Вот-вот, самое оно! Не вы придумали?

Дживс. Нет, сэр, не я.

Вустер. Здорово сказано.

Я признаю́ свою ошибку, – пишет он Займену 26 сентября 1945 года, – но вот что меня останавливает: я готов покаяться, но пресмыкаться отказываюсь… П