И твердо пошел на середину большой дороги. И, дойдя до середины, согнул колени – и тяжело, как бык, рухнул на спину, раскинув руки
Слухай! Ты!
И мещанин, уже разинувший было рот, чтобы крикнуть на Захара за бесчинство, взглянув на его бело-сизое лицо, онемел. А Захар, собрав последние силы, не дав сердцу разорваться прежде, чем он скажет, твердо договорил:
– Слухай. Я помираю. Шабаш. Не хочу тебя под беду подводить. Я отойду. Отойду.
Был он порядочно выпивши, и, как всегда во хмелю, жадно искала душа его подвига – все равно, доброго или злого… даже, пожалуй, скорей доброго, чем злого
Да нет, шалишь, не обгонишь!» – думал Захар, поглядывая на солнце, вытирая пот со лба и вспоминая то битюга-жеребца, которого за передние ноги поднял он однажды на ярмарке, заспорив о силе с мещанами, то литой чугунный привод, который выволок он прошлым летом из риги на гумне барина Хомутова, то эту нищую старуху, которую тащил он на руках, не обращая внимания на ее страх и мольбы отпустить душу на покаяние.
Человек не особенный, он твердо знал это, но что путного сделал он на своем веку, в чем проявил свои силы?
Старуху пронес однажды на руках верст пять… Да об этом даже и толковать смешно: он мог бы десяток таких старух донести куда угодно.
«А все-таки я пьян!» – думал он, чувствуя, как замирает и бьет в голову сердце.
кучер и урядник тронули лошадей и уехали, оборвав его на полуслове. Алешка посидел немного, поподдакивал, выпросил четыре копейки на табак и ушел на станцию. И Захар, совершенно неудовлетворенный ни количеством выпитого, ни собеседниками, остался один.
А раз сын твой, и толковать нечего, за неплатеж имушшество отвечает. Ступай, не разговаривай, а за дерзкий ответ посажу тебя в арестанку на двое суток на хлеб, на воду…» Угомонил, значит, старуху
По морде бы его этой грушой, – сказал кучер.
– Верно! – подтвердил Захар, разламывая седьмую, последнюю булку. – Стоит и лопает! Обращается заседатель к уряднику.