Лайонел наверняка выпил больше одного стакана, это выдают его движения, явно продуманные.
Как будто здесь два разных дома: внутри блеск парчи и соревнующихся друг с другом обоев, стеклянные козочки и розовощекие дети, кушетки, перетянутые жаккардом, и приставные столики из тигрового клена, а снаружи все аскетично и уже начинает гнить.
От меня пахнет смертью. От моей черной вдовьей одежды и волос разит вонью смрадных газов, разлагающейся кожи и кишок, их пропитал сладкий мускусный запах гнили
По своей природе, Алиса, все странно, поэтому приходится считать это нормальным. Иначе с ума можно сойти.
При следующей вспышке туман рассеивается, дождь морщит кожу воды.
Мы посмотрим на африканских слонов, и обезьянок, и блох и будем смеяться, хотя мир раскололся на части.
Уже поздно, а ты не ложишься, — говорит он.
— Как тут заснешь при таком шуме.
— Если нужно виски, ты знаешь, где искать.
Прикусываю губу, чтобы не сказать: «Ты так на нее похож». Потому что Кэти права. Он не знает другой матери, кроме нее. И пока этого достаточно.
За его окном — неправдоподобно яркие оранжевые георгины и красные гелениумы, буйно цветущие вдоль дорожки. А за моим — коричневое кирпичное здание, в кишках которого покоится Алиса.
Бред душевнобольных, как правило, содержит какую-то долю правды.