Что-то в атмосфере той ровенской гимназии двадцатых годов — возможно, плесень романтики, глубоко впитавшаяся в души моей мамы и ее подруг, дымка польско-русского эмоционального подхода к жизни, навеянная Шопеном и Мицкевичем, страданиями молодого Вертера и Байроном, некая сумеречная зона, в которой жили юные девушки, — отравляло мою маму всю ее жизнь.