Ведь ты не только глухая, ты еще и немая. Ты никогда не говоришь о том, что для тебя важно, ты вечно прячешься – за народной мудростью, за возрастом, за авторитетом, за всякими удобными, обтекаемыми клише. Увиливаешь от разговоров. Я это совсем недавно поняла. И поняла, как тебе, наверно, страшно и одиноко – там, внутри твоей головы. Ты ведь, получается, никогда ни с кем не говорила начистоту, никогда никому не открывалась, да? Все в себе носишь, все в себе. Ты всю жизнь прожила в состоянии сжатой пружины, и нас с Лерой пыталась также сжать по своему образу и подобию.
Мне кажется, что я на самом деле не особо за нее беспокоюсь, я только изображаю беспокойство, потому что в глубине души я ее, – Таня снова зажмурилась, словно боялась произнести последнее слово, – я ее ненавижу. То есть люблю, наверно, но скорее абстрактно, потому что дочь должна любить свою мать, так принято, а ненавижу – вполне конкретно и за вполне конкретные поступки. В глубине души я думаю, что она портит мне жизнь, что она мелочная, недалекая и совершенно неспособная понять, как сильно могут ранить ее слова. И меня тошнит. Тошнит, понимаешь? С тех пор как мы тут пытаемся придумать, как ее вытащить, у меня ощущение, что я притворяюсь, играю некую социальную роль «дочери», «хорошего человека», исполняю ритуал – не потому, что хочу, а потому, что так принято. Спасать мать. Но правда в том, что мне всегда было с ней невероятно тяжело. Сейчас я вспоминаю свою с ней жизнь – и меня трясет!
Если начнем вычеркивать из истории сомнительных персонажей, у нас не останется истории.