Борис Акунин Первая сверхдержава. Александр Благословенный и Николай Незабвенный

Причина, конечно, заключалась в том, что царю были «нужны не гении, а исполнители». Гении же исполнителями быть не умеют, даже если очень хотят (случай Гоголя).

нский союз. Возникла новая страна Швейцария, объявившая о том, что никогда не будет участвовать ни в каких войнах.

Исторически «ордынская» модель государства выказывала самые лучшие свои качества – сплоченность, хорошую управляемость, готовность к жертвам, высокую мобилизационную способность – в периоды тяжелых испытаний. Поэтому отечественные войны ей всегда удавались лучше, чем завоевательные. Русские плохо дрались с Наполеоном в 1805–1807 годах и превосходно в 1812-м, потому что вражеское вторжение мобилизовало все ресурсы большой, сильной страны.

Но нет худа без добра. Тяжкое поражение преподало стране ценный урок, пусть оплаченный очень дорогой ценой. И наверху, и внизу всем стало ясно, что по-прежнему существовать невозможно. Необходимы реформы – кардинальные и быстро.

Певца национального пессимизма, доморощенного философа Чаадаева совсем как Чацкого записывают в сумасшедшие (опять-таки по приказу царя), но времена уже не александровские, и «искать по свету, где оскорбленному есть чувству уголок» возможности нет. Чаадаеву прописали домашний арест с ежедневными визитами доктора – это первый в отечественной истории опыт карательной психиатрии.

Зарождается в эти времена и еще одна важная категория населения – так называемые «разночинцы», образованные люди недворянского происхождения. Их пока немного, к концу царствования (по данным Л. Муравьевой) только 24 тысячи, но в неграмотной стране каждый просвещенный человек заметен. Эти выходцы из мелкого чиновничества, из духовного сословия, отчасти из крестьянства учат и лечат, пишут книги и статьи, занимаются искусством. Две изначально разнородные социальные группы – образованные плебеи и обедневшие дворяне – начинают сливаться в сословие людей, зарабатывающих на жизнь своими знаниями: интеллигенцию.

и ханжество, среди низших классов – невежество и крайняя нужда».

Даже заезжий иностранец, не знавший языка и проведший в стране всего два с половиной месяца, разглядел то, чего не видел всемогущий правитель, глубоко уверенный в том, что его держава – храм спокойствия средь европейских бурь и что за такую благодать не жалко никакой платы.

Одним словом, пресловутая стабильность была одной видимостью. Маркиз де Кюстин дал николаевской России очень точное определение: «У русских есть лишь названия всего, но ничего нет в действительности. Россия – страна фасадов». И далее у него же: «В народе – гнетущее чувство беспокойства, в армии – невероятное зверство, в администрации – террор, распространяющийся даже на тех, кто терроризирует других, в церкви – низкопоклонство и шовинизм, среди знати – лицемерие

Не какой-нибудь Герцен, а сам начальник штаба Жандармского корпуса Дубельт в своем дневнике сетует: «Шпицрутены через 6 тысяч человек есть та же смертная казнь, но горшая, ибо преступник на виселице или расстрелянный умирает в ту же минуту, без великих страданий, тогда как под ударами шпицрутенов он также лишается жизни, но медленно, иногда через несколько дней и в муках невыразимых. Где же тут человеколюбие? Я сам был свидетелем наказания убийцы покойного князя Гагарина, его били в течение двух часов, куски мяса его летели на воздух от ударов, и потом, превращенный в кусок отвратительного мяса, без наималейшего куска кожи, он жил еще четыре дня и едва на пятый скончался в величайших страданиях».

ак обычно бывает при репрессивных полицейских режимах, жестоко подавляющих малейшее возмущение, в эти примороженные годы не было политических заговоров и подпольных организаций. На поверхности русское общество выглядело апатичным, нисколько не затронутым революционными настроениями. Немногие нарушители идиллии из привилегированного сословия сразу попадали под надзор Третьего отделения и затем изолировались. С простонародьем власть разговаривала исключительно языком палки – отсюда и обидное прозвище Николая.

Самое кровавое произошло в 1827 году в Саратовской губернии в деревне «нетовцев» (одно из направлений в беспоповстве). Крестьяне договорились умереть, «чтобы уготоваться царства небесного». Историк раскола А. Пругавин пишет: «И вот, в назначенный день, начинается резня. Крестьянин-нетовец, Александр Петров, является в избу своего соседа и единоверца, Игнатия Никитина, и убивает его жену и детей; затем с топором в руках он отправляется в овин, где его ждали лица, обрекшие себя на смерть: крестьяне Яков и Моисей Ивановы с детьми. Они ложатся на плаху, а Александр Петров рубит им головы топором. Покончивши с ними, Петров идет к крестьянке Настасье Васильевой: здесь на помощь ему является Игнатий Никитин, семью которого только что пред тем умертвил Петров. В то время, как Никитин убивал в овине Васильеву и ее товарок, Авдотью Ильину и Матрену Федорову, Александр Петров перерезал детей Васильевой. Свершив тройное убийство, Никитин бросил топор, лег на плаху и просил Петрова отрубить ему голову. Петров не замедлил исполнить эту просьбу. Затем он отправился к снохе своей, Варваре Федоровой, и начал убеждать ее подвергнуться смерти, причем сообщил ей, что дети ее уже убиты им в овине. Варвара бросилась в овин, чтобы взглянуть на трупы своих детей; следом за ней отправился и Петров. Здесь, среди человеческих трупов, плавающих в крови, стояла толпа нетовцев, ожидая «смертного часа»… Всего погибло, таким образом, тридцать пять человек».

К концу царствования Россия вообще оказалась почти за «железным занавесом», поскольку получить паспорт стало очень трудно по процедуре и неподъемно дорого даже для людей среднего достатка. С 1851 года выездной документ подорожал впятеро – до 250 рублей.

Империя как могла баррикадировалась от зловредных иноземных влияний.

Периодическая печать была подозрительна прежде всего своей массовостью и сравнительной дешевизной, а чтение среди малоимущих слоев общества не поощрялось. Поэтому начинается наступление на недорогие книжные издания и публичные библиотеки.

Цензурная система всё разрасталась и разрасталась, множилось количество ведомств, призванных следить за содержанием появляющихся публикаций. К концу царствования правом досмотра книг и статей были наделены несколько десятков учреждений, всякое в своей области – вплоть до Комиссии по строительству Исаакиевского собора и Управления конозаводства.

Цензура стремилась контролировать любые проявления живого чувства, даже идеологически похвальные. В 1847 году вышел запрет на «возбуждение в читающей публике необузданных порывов патриотизма», ибо всякая необузданность может быть опасна и «неблагоразумна по последствиям». Пример подобного рвения подавал сам император, собственноручно вычеркнувший из благонамереннейшего стихотворения Тютчева «Пророчество» упоминание о том, что константинопольский собор Софии снова станет христианским, а русский царь – всеславянским. Ибо не дело поэтов рассуждать о политике.

Главный посул этой доктрины был заявлен еще в манифесте от 13 июля 1826 года (в связи с приговором по делу декабристов): «Все состояния да соединятся в доверии к Правительству. В государстве, где любовь к монархам и преданность к престолу основаны на природных свойствах народа; где есть отечественные законы и твердость в управлении, тщетны и безумны всегда будут все усилия злонамеренных… Не от дерзостных мечтаний, всегда разрушительных, но свыше усовершенствуются постепенно отечественные установления, дополняются недостатки, исправляются злоупотребления». Монарх заверял подданных: «Мы не имеем, не можем иметь других желаний, как видеть Отечество Наше на самой высшей степени счастия и славы, провидением ему предопределенной». Счастие же – это когда «каждый может быть уверен в непоколебимости порядка, безопасность и собственность его хранящего, и, спокойный в настоящем, может прозирать с надеждою в будущее».

Неколебимость порядка и предсказуемость будущего, то есть гарантированная стабильность – так сформулировал Николай свое видение российской идиллии.

Иван IV, искореняя оппозицию, учредил корпус опричников. Петр I, побуждая страну к невероятному напряжению сил, создал сразу несколько параллельных надзирательно-репрессивных структур. В 1730-е годы, когда сакральность династии зашаталась и требовалось ее укрепить через страх, опиралась на Тайную канцелярию Анна.

Но Николай сделал тайную полицию ключевым элементом всей государственной конструкции. И в последующие времена, как бы ни менялся режим и как бы ни переименовывались спецслужбы, их сверхвлиятельность в России будет неизменной.

Побудительным толчком к возвышению тайной полиции было ощущение опасности, возникшее у царя после шока 14 декабря.

Поскольку империя была военная, львиная доля государственных ресурсов тратилась на содержание вооруженных сил. Можно сказать, что в эту эпоху армия и была Россией.

Еще с петровских времен, когда военные расходы съедали до трех четвертей бюджета, сложился порядок вещей, при котором вся страна работала на армию и фактически являлась ее придатком, ее тыловым обеспечением. (Разница с другой сверхдержавой, Англией, заключалась в том, что у британцев было наоборот: главное оружие морской империи, ее флот, использовался для выгод промышленности, торговли и капитала.)

В России же монарх и все его министры были генералами, деньги добывались для того, чтобы в первую очередь потратить их на армию, и любое государственное решение прежде всего учитывало интересы и потребности колоссального военного организма.

Из истории известно, что одолеть коррупцию можно двумя способами: или жесточайшим террором, или полноценным общественным контролем. Первое в России XIX века было невозможно, второй же способ Николаю Павловичу казался страшнее любой коррупции.

Кроме того – что нечасто встречается у военных – Воронцов был еще и толковым управленцем. Двадцать с лишним лет он губернаторствовал над Новороссией, то есть всем Северным Причерноморьем, и добился там впечатляющих успехов. При нем преобразились Одесса и Крым, зародилось отечественное виноделие, появились первые пароходы и шоссейные дороги.

Базы в Калифорнии и на Аляске, отданные в управление полугосударственной Российско-Американской компании, по сути дела были оставлены без попечения. В девятнадцатом веке пушнина стала пользоваться меньшим спросом, и торговля ею получалась убыточной, а Петербург своим промысловикам помогал очень скупо. В 1841 году царь санкционировал продажу калифорнийских владений (за смешную сумму в 30 000 долларов) американскому бизнесмену Джону Саттеру. Семь лет спустя там будут обнаружены огромные запасы золота. Та же участь в скором будущем ожидала и заброшенную русскую Аляску. Нет, российское правительство определенно не отличалось историческим предвидением.

Дубельт, а не Бенкендорф и тем более не Орлов – в общем-то дилетанты по части политического сыска – превратил Жандармский корпус в хорошо организованную, эффективную структуру, державшую всю большую страну под бдительным надзором. Леонтий Васильевич обезвреживал не внутренних врагов (их, собственно, и не было), а потенциально опасные идеи. Как человек дальновидный, особенную угрозу для власти он усматривал в литературе и с особенной зоркостью приглядывал за писателями. Репрессии против литераторов, от действительно вольнодумного Чаадаева до безобидных Аксакова с Тургеневым, обычно инициировались Дубельтом и носили скорее профилактический характер: чтобы пишущая братия не зарывалась. Единственное громкое политическое дело с тяжелыми приговорами, процесс петрашевцев, было затеяно без участия и даже против воли Дубельта. Он-то понимал, что приговаривать читателей литературной переписки к расстрелу и каторге – глупость и чрезмерность. Как мог, генерал пытался смягчить их участь. Осужденный на казнь Достоевский впоследствии говорил: «Уверяю, что Леонтий Васильевич был преприятный человек».

Преприятный человек, занимающийся пренеприятными делами, – это образ, придуманный не Феликсом Дзержинским; впервые эту маску опробовал Леонтий Дубельт.