Цитаты из книги автора Вальтер Беньямин Бодлер

Маркс описывает его следующим образом: «Подготовка пролетарских заговоров потребовала разделения труда; их участники делились на заговорщиков-любителей, conspirateurs d'occasion, т. е. рабочих, предававшихся этому лишь наряду с прочими своими занятиями, что посещали лишь собрания и пребывали в готовности по приказу главарей явиться к месту сбора, и профессиональных конспираторов, целиком посвятивших себя заговорщицкой деятельности и сделавших ее источником своего существования <…>. Жизненная ситуация этого класса изначально определяет весь его характер <…>. Его неустойчивое существование, в частностях более зависящее от случая, чем от его деятельности, его неустроенная жизнь, единственными надежными точками в которой оказываются питейные заведения – места встречи участников заговора, его неизбежные знакомства с разного рода сомнительными людьми определяют этот класс в ту жизненную сферу, которая в Париже именуется la bohème [богемой][2]»[3].
Кстати, следует заметить, что Наполеон III сам начинал во

[Взгляни на канал,

Где флот задремал:

Туда, как залетная стая,

Свой груз корабли

От края земли

Несут для тебя, дорогая.

(Перевод Д. Мережковского)]
Эта знаменитая строфа раскачивается в убаюкивающем ритме; ее движение захватывает корабли, причалившие в канале. Колебаться между крайностями, получив привилегию, подобающую кораблям, – вот по чему томился Бодлер. Их изображение возникает там, где речь заходит о его глубинном, потаенном и парадоксальном идеале: быть несомым великой стихией, найти в ней успокоение. «Эти прекрасные, большие корабли, как они, незаметно убаюкиваемые <…>, покоятся на мирной воде, эти сильные корабли, выглядящие такими томящимися и такими праздными, – не спрашивают ли они неслышным языком: когда мы отправимся к счастью?»[302]

В кораблях бесшабашность соединяется с готовностью к крайнему напряжению сил. От этого они приобретают потаенное значение. Есть особая ситуация, в которой встреча величия и беспечности происходит и в человеке. Под ее знаком проходила жизнь Бодлера. Он распознал ее и назвал «современность». Предаваясь созерцанию зрелища кораблей на рейде, Бодлер ищет в них сравнение. Силой, богатством мысли, гармоничностью, сложением подобен этим парусным кораблям не кто иной, как герой. Однако его тщетно зовут морские просторы. Он родился под несчастной звездой. Современность оказывается его злым роком. В ней нет места для героя, в ней нечего делать подобным людям. Она ставит его на вечный причал в тихой гавани, она обрекает его на вечное бездействие. В этом своем последнем воплощении герой предстает как денди. Столкнувшись с одним из них, совершенных, благодаря силе и безмятежности, в каждом своем движении, невольно скажешь себе: «Этот прохожий, должно быть, человек состоятельный; но совершенно точно в этом прохожем скрыт Геракл, для которого не нашлось применения»[303].

Примечателен контекст, в котором богема упоминается у Маркса

Можно сказать, что сонет – о роли толпы в существовании не буржуа, а человека как существа эротического. На первый взгляд ее роль может показаться негативной, но это не так. Видение, завораживающее эротически настроенного наблюдателя, в толпе не просто от него уходит – только благодаря этой толпе оно и приходит к нему. Восхищение городского жителя – любовь не столько с первого, сколько с последнего взгляда.

Изначальное социальное содержание детективной новеллы – исчезновение следов индивида в толпе большого города. Подробно этим мотивом По занимается в «Тайне Мари Роже», самой большой по объему из своих детективных новелл. Одновременно же эта история оказывается примером того, как используется журналистская информация для раскрытия преступлений.

Фланерство дает ему для этого самые лучшие шансы. «Наблюдатель, – говорит Бодлер, – это принц, повсюду хранящий свое инкогнито»[112].

Если фланер таким образом становится детективом поневоле, то с точки зрения социальной это ему вполне кстати. Это оправдывает его праздность. Его бездействие лишь кажущееся. За ним скрывается бдительность наблюдателя,

Здесь масса оказывается убежищем, укрывающим асоциального типа от преследователей. Среди ее опасных сторон эта функция массы обозначилась ранее других. С ней связаны истоки детективного жанра.

Дар, которым фланер так любит похваляться, оказывается поэтому скорее одним из идолов, которых уже Бэкон поселил на рынке. Бодлер этому идолу не поклонялся. Вера в первородный грех хранила его от веры в знание людей. Он был заодно с де Местром[109] который, в свою очередь, соединил изучение догматов с изучением Бэкона[110].

Чем менее безопасным оказывается большой город, тем больше требуется, как полагали, хорошо разбираться в людях, чтобы действовать в нем.

вопрос Бодлера: «Что значат опасности, подстерегающие в лесу и на равнине, по сравнению с повседневными потрясениями и войнами в недрах цивилизации? Сжимает ли человек свою одураченную добычу в объятиях на бульваре или пронзает дичь в глухом лесу, – разве это не тот же неизменный человек, то есть самое совершенное из всех хищных животных?»[108]

«Тот, кто видит, не слыша, в гораздо большей степени <…> обуреваем беспокойством, чем тот, кто слышит, не видя. В этом заключается нечто примечательное для социологии большого города. Взаимоотношения людей в больших городах <…> отличаются ярко выраженным перевесом активности зрения над активностью слуха. Основной причиной этого является общественный транспорт. До появления омнибусов, железной дороги, трамваев в девятнадцатом столетии люди не оказывались в ситуации, когда они достаточно долгое время, измеряемое минутами и даже часами, вынуждены смотреть друг на друга, не обмениваясь словами»[99].

Новое состо‍

«Бальзак губит себя кофе, Мюссе[85] оглушает себя абсентом <…>, Мюржер умирает в госпитале, а теперь вот и Бодлер. И ни один из этих писателей не был социалистом!»[86] – пишет Жюль Труба, личный секретарь Сент-Бёва. Бодлер несомненно заслужил признание, которым наделяет его последняя фраза. Однако он не переставал понимать при этом истинное положение литератора. Для него было привычным делом сравнивать литератора – и в первую очередь самого себя – с проституткой. Об этом свидетельствует сонет «Продажной музе» – «La muse vénale». Вводное стихотворение к «Цветам зла», «Au lecteur» [«К читателю»][87], показывает поэта в неблаговидном положении человека, получающего звонкую монету за свои откровения.

Резкий разрыв с искусством для искусства был значим для Бодлера лишь как жест. Он позволил ему обозначить территорию, свободную для него как литератора. В этом он опередил авторов своего времени – не исключая крупнейших из них. Отсюда становится ясно, в чем было его превосходство над литературной повседневностью, которая его окружала.

Литературная жизнь полтора века вращалась вокруг литературных журналов. К концу первой трети девятнадцатого века положение начало меняться. Благодаря введению литературного раздела художественная литература получила рынок сбыта в ежедневной газете. Появление этого раздела подвело итог изменениям, которые принесла Июльская революция прессе.

Естественно, старьевщика нельзя причислить к богеме. Однако всякий принадлежавший к богеме, от литератора до профессионального заговорщика, мог найти в старьевщике что-то родственное. Каждый из них ощущал в себе более или менее смутное возмущение против общества. И завтрашний день для них представлялся достаточно проблематичным

Вино открывает обездоленным возможность мечтать о грядущей мести и грядущем упоении.

В результате портрет Бодлера складывается словно сам собой: копание в загадочности аллегорий у Бодлера означает то же самое, что склонность к таинственности у заговорщиков.

Презрительно – иного, впрочем, ожидать и не приходится – высказывается Маркс о питейных заведениях, в которых конспиратор невысокого полета чувствовал себя как дома. Винные пары, которые там клубились, были знакомы и Бодлеру. В этих испарениях родилось великое стихотворение, озаглавленное «Le vin des chiffonniers» [«Вино тряпичников»].

Бодлер не может распрощаться с городом, не помянув его баррикад; он говорит о «магических булыжниках, вздымающихся ввысь твердынями»[20].

Правда, «магическими» эти булыжники стали у Бодлера, потому что ему были неведомы те руки, что их громоздили.

Когда Фурье[18] понадобился пример travail non salarié mais passionné [неоплачиваемой, но делаемой со страстью работы], то он не нашел ничего более подходящего, чем строительство баррикад.

Даже фантазии террористов, обнаруживаемые Марксом у конспираторов, были не чужды Бодлеру. «Если я, – пишет он 23 декабря 1865 года своей матери, – когда-либо вновь обрету силу и энергию, как это мне несколько раз удавалось, то я дам волю своему гневу в книгах, сеющих ужас. Весь род человеческий восстановлю я против себя. Я бы испытал от этого наслаждение, которое возместило бы мне все»[15].

Эта ожесточенная ярость – la rogne – была тем чувством, которое полвека питало парижских конспираторов в баррикадных боях.

заглавие, и дух «Bagatelles pour un massacre» [«Безделушек для погрома»] Селина[12] непосредственно восходят к одной из дневниковых записей Бодлера: «Прекрасный заговор можно было бы устроить для искоренения еврейского племени»